Ги Мопассан - Слова любви. Рассказы. Перевод Елены Айзенштейн

Тогда падшие женщины замолчали, и Рашель, дрожа, повернулась: «Знаешь, я видела французов, перед которыми ты этого не скажешь».

Но маленький маркиз, все время державший ее на коленях, принялся смеяться, очень развеселившись от вина: «Ах! Ах! Ах! Я никогда не видел их, я! Как только мы появляемся, они покидают лагерь».

Раздраженная девушка крикнула ему: «Ты лжешь, сволочь!»

В продолжение секунды он остановил на ней свои ясные глаза, как будто смотрел на картину, холст которой он прострелил ударом револьвера, потом принялся смеяться: «Ах, да, поговорим, красавица, были бы мы здесь, если бы они были смельчаками!» И он оживился: «Мы их хозяева, и Франция для нас!»

Ответным толчком она покинула колени придурка и упала в кресло. Он поднялся, держа свой бокал посредине стола, и стал повторять: «Для нас Франция, и французы, леса, поля и дома Франции!»

Другие, вдруг сделавшиеся совсем пьяными, потрясенные внезапным военным энтузиазмом, энтузиазмом скотов, схватили свои бокалы, вопя: «Да здравствует Пруссия!» – и одним махом опустошили их.

Девушки более не протестовали. Они замолчали и прониклись страхом. Рашель заставила себя молчать, бессильная ответить. Тогда маленький маркиз поставил на голову еврейки заново наполненный свой бокал шампанского: «Все женщины Франции, – кричал он, – тоже наши!»

Она поднялась так быстро, что опустошенный хрусталь покатился, расплескав, как при крещении, желтое вино в черных волосах, и упал, расколовшись, на землю. Губы ее дрожали, она выдержала взгляд офицера, который все время смеялся, и забормотала сдавленным от гнева голосом: «Это, это, это неправда; к примеру, вы не владеете женщинами Франции!»

Он сел, чтобы с удовольствием посмеяться, и, пытаясь изобразить парижский акцент, сказал: «Что тогда ты здесь делаешь, малышка?» Одернутая, сначала она немного помолчала, понимая опасность своего возмущения, потом, когда она хорошо поняла, что он сказал, неистовая и возмущенная, она бросила ему: «Я! Я! Я не женщина, я шлюха, это все, что нужно пруссакам». Она не закончила, когда со всего маха он дал ей пощечину, но, поскольку, обезумев от гнева, он еще раз поднял руку, она схватила со стола маленький десертный серебряный нож и вдруг (ничего не ждали от нее сначала) она ударила его справа в горло, во впадину, туда, где начинается грудь.

Слово, которое он произнес, застряло в его горле; он оставался с зияющим ртом, с ужасающим взглядом.

Все с ревом затолкались; поднялся шум; но, после того как она кинула свой стул под ноги лейтенанту Отто, который рухнул во всю длину, она подбежала к окну, открыла его и, прежде чем могли до нее добраться, пропала в ночи, под дождем, который шел, не переставая.

В две минуты мадмуазель Фифи был мертв. Тогда Фриц и Отто, вынув оружие из ножен, хотели убить женщин, которые простерлись у них на коленях. Майор не совсем безболезненно предотвратил эту мясорубку, заперев в комнате, под присмотром двух человек, четырех растерянных женщин; потом, как если бы он расположил солдат для сражения, он организовал преследование беглянки, уверенный, что возьмет ее.

Пять человек, подстегиваемые угрозами, прочесали парк. Двести других прочесали лес и все дома долины. Мгновенно опустевший стол теперь использовался как последняя постель убитого; четыре офицера, негнущихся и протрезвевших, с твердыми лицами людей войны в действии, остались рядом с окнами, прощупывая ночь.

Сильный ливень продолжался. Сумрак наполнило беспрерывное омывание, бормочущий поток воды, который бежал, стекал каплями, фонтанировал.

Вдруг раздался залп оружия, потом очень далеко – другой, в течение четырех часов время от времени были слышны близкие и далекие взрывы, крики солдатских сборов, брошенные, как гортанные зовы, странные слова. Утром все вернулись. Двух солдат убили, а трое других, в пылу охоты и ночного преследования своим же товарищем, были ранены.

Рашель им найти не удалось.

Тогда жители почувствовали ужас, жилища взволновались пробежали, потрепали, всю местность, возвратились. Еврейка, казалось, не оставила ни единого следа.

Предупрежденный о произошедшем генерал приказал погасить дело, чтобы не давать плохих примеров армии; он вынес дисциплинарное взыскание командиру, который наказал своих подчиненных. Генерал сказал: «Мы не затем устроили войну, чтоб веселиться и нежничать с публичными девками». Граф Фальсберг, приведенный в ярость, решил отомстить всей стране.

Поскольку ему был нужен предлог для наказания без ограничения, он пришел к кюре и потребовал звонить в колокол по погибшему маркизу Д’Ейрику.