Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 1 - Повести

Так завершают создание.

– Что толку в жизни, когда оставляет талант!

Весь одиннадцатый день винодел провел в отчаяньи, запершись на ключ. Все погибало! Как одинокий зубр в последних лесах, он бродил из угла в угол, курил не переставая, его стаканчики, его язык, отличавший вина без промаха, его память, знавшая все дожди и закаты, – все было брошено. Купаж столового «шестьдесят три», его гордость и репутация, был сорван.

Под вечер, махнув рукой, он машинально налил четыре года: от двадцать пятого до двадцать восьмого и стоял наклонив голову над столом лаборатории. Двадцать пятый! – он отлил глоток в пустую мензурку; двадцать шестой – еще три деленья; двадцать седьмой – еще три; двадцать восьмой… Он поднял мензурку.

– Старость! За ваше здоровье!

Целая жизнь… Она пронеслась в голове, как последний просвет утопающему. Он коснулся губами стекла. Букет рислинга тысяча восемьсот девяносто девятого года дохнул на него музыкой свежести. Он остолбенел. Зеленый вихрь запахов висел в ней, как струя дождика над ситцевым лугом. Тягучий аромат пригорелой резины жужжал басовой струной медвяного зноя: это благоухали чуть запеченные пенки шмелиного солнца, висящего над планетой, жарко трепетали раскаленные бабочки дней. Рислинг номер «шестьдесят три»! Вино было создано. Вся композиция оказалась простой и соединила этюды четырех лет в гармонии, плывшей наивною песней.

Он просидел в лаборатории до полуночи.

– Это не химия, – бормотал он довольно, – это не гейдельбергская бочка. Шестнадцать тысяч ведер – королева всех бочек в мире. Нехитрая штука – разбавлять ее на одну треть молодым вином и держать верный стандарт. Но в наших условиях – поработали бы они, не имея столовой коллекции до двадцать второго года. М-да… Правда, цвет нашего рислинга превосходен… Хе-хе! Где мои кринолины! Сколько труда и волнения, сколько было разговоров из-за этого цвета! И вот наши Абрауские горы заботятся о нем не хуже хозяев: участки у нас на всех румбах, север и запад дают отличную свежесть и зелень… Но в чем же ошибка? Я потерял десять дней, как мальчишка… Посмотрим сейчас по книжке.

Он сидел под зеленой лампой и проверял свою память. За эти дни купажа он похудел на пятнадцать фунтов.

Вот почему Наташа Ведель захлопнула толстый роман и не раскрывала его в течение целой недели. Дожди шли. Но горячее солнце палило не уставая, зной гонялся за влагой, разбитые кисти пахли винным брожением. Виноградники после бури стояли в полном изнеможении. В сухом протоколе, отпечатанном лиловым разбитым почерком старого ундервуда, их драма была дословна запечатлена рутиною слов и короткими столбиками цифр:

«По докладу директора совхоза т. Яшникова и зам. ст. виноградаря т. Буца считать: Град 10 минут, осадки 11,6 мм, град 8 г. Гибель урожая: Дюрсо – 60 %, Птичня – 50 %, Фруктовый – 30 %, Турецкий, половина участка – 20 %, Заозерный – 10 %, Игнатенков аул – 35 %, Озерейка – 50 %. Итого 22000 пудов, 1/3 урожая. 88600 руб. по себестоимости, 265000 руб. по рыночным ценам. Констатировать: прошедший год в практике наблюдений не производился. Мы в связи с этим градом вылетели из плана. Этот град принес совершенно неожиданные убытки, вызвавшие: отражение на качества вина, увеличение расходов на процесс производства и т. д. и т. п.».

Речей товарищей Веделя и Фролова-Багреева в протоколе понять было нельзя: там дело касалось спора о преимуществах порошков извести и серы над дезинфицирующими свойствами сернистой меди. Это был спор старого садовника с европейской химией. Наш Винсек запечатлел его загадочным синтаксисом. Он писал протокол целый день и вечером показал Овидию.

– Ну, брат, – сказал он, тараща и кругля глаза, – понимаешь? Это прямо… – он осмотрелся и прибавил топотом восторженную матершину. – Чорт его знает! Как пошли они насчет купороса… Вот был шухер! Тут черепушку нужно иметь – во! Ну, Ведель, брат, ор-рел! Как это он, сволочь, посмотрит…

Он передал Овидию листки с напускной небрежностью.

– Почитай, – сказал он, – как тут насчет ваших всяких тонкостей? У меня и так от ихней образованности всю башку разломило.

Он ходил по комнате, и я внимательно следил за его бровями: одна из них, топорщась, лезла на лоб, упрямые рыжие веснушки глядели высокомерностью канцелярского быта…

– Ну, как? – спросил секретарь, подходя к кровати Овидия. – Говоришь, плохо?

Но голос его звучал угрюмой надеждой.

Овидий аккуратно сложил тонкие листки вдвое и пригладил их пальцами.