Константин Носилов - У дикарей [Рассказы. Совр. орф.]

Когда мы были со стариком на улице, нам попались навстречу с поля подводы. На волах и лошадях ехали киргизы, и старик указал на них, словно даже обрадовавшись этому случаю.

— Вон кто работает на пашне у моего Никиши — киргизцы, рабы! Ну, скажите, для этого мы ехали в степь, чтобы заводить рабов и наживать на спине их деньги? Сказано в Писании: «В поте лица своего ешь хлеб», а мы вместо того завели торговлишку, обман, и вот ловим в эту петлю бедных киргизов и заставляем их отрабатывать взятое. Дикарь, ведь, он, не понимает ничего, и его легко словить в эту петлю и затянуть ее, — этого вот никак не хочет понять Никиша. Потом это маслоделие. Кинулся заводить завод, скупать молоко, наживать этим деньги. Выгодное дело это — нечего говорить, но тоже как-то против совести простого человека. Тоже и сыроварение. Не нравится мне эта жадность человеческая, выжимать изо всего только одну копейку. Жаден стал народ до копейки этой, ныне особенно: все норовит поставить в нее, все делает не для собственного существования, как жили мы ранее, а для капитала. По моему мнению, капитал его погубит. Начнется вражда, найдутся завистники, устроят конкуренцию эту, которая теперь даже заметна и в деревне, и вот тебе хлопоты, убытки, порча крови. Нет, — заключил мой старик, — раньше жили мы как-то ладнее, что не гонялись за копейкой, — и было тише на душе, и спокойнее на сердце. Не об этом я мечтал, когда переселялся в эти степи!

— О чем же? — спросил я, видя, что дед мой сегодня особенно разговорился.

— А вот только и думал о том, чтобы было, что есть, и было, где преклонить свою голову: при бедности много не желаешь. И хорошо было я устроился: уютно так, и распахал чернозем, и разделал бахчу, и развел скота порядочного, и уж не думал никак, что все это поведет сынков моих к роскоши и наживе. За всем этим не угоняться, и если погонится наш брат, — тут ему крышка: все пропало, — спокойствие, мир на душе, даже вера в Бога. Какая уж вера тут, когда нужно человеку жить обманом при торговле!

Помню, эти мысли старика-хохла на меня произвели тяжелое впечатление, и я больше еще заинтересовался судьбой этого поселка.

Нынешний год я совсем не застал в этом поселке старика: он уехал на родину, как бы убегая от этой степи. Но зато поселок застал таким разросшимся, что едва узнал.

Понаехало много переселенцев; обстроилась быстро целая улица по ту и другую сторону часовенки зелененькой; в поселке видны были киргизы и русские в достаточном количестве, и даже пел и шатался кто-то пьяный.

У самого озера стояла паровая мельница. Подальше ее краснелся своими крышами маслодельный завод. Видимо, начиналась новая жизнь, совсем какая-то промышленная, а не деревенская, которая, вероятно, и выжила старика своею суетливостью и тоской по прежней жизни.

В голой степи паслись уже не одинокие волы и рогатый скот маленького поселка, разгуливали целые стада коров для маслодельного завода, тут же паслись стадами свиньи породистые, а на озере плавали такие белые стада домашних гусей, что можно их было принять за перелетные стада лебедей, какие бывали здесь в старое время.

Природа уступала свое место промышленности, и человек уже не охотился, а вел животноводство, не наслаждался природой, а выжимал из нее копейку.

Девушки не скакали лихо на степной дикой лошади, а сидели у окошек, нарядные и скучные, и молодые люди не пропадали на охотничьем промысле, забросив даже ружья, а ходили с гармониями и пьяным разгулом.

Деревня превратилась в завод, земледельцы — в каких-то фермеров, озабоченных сложными работами; руки заменились машиной. И я уже не нашел в этом поселке той доброй, радушно встречающей прежде меня души, как не нашел в нем и того благодушия и довольства, ясного своею жизнью.

Это была новая Россия. Даже изменился резко самый язык, наречие. Хохол выродился в какого-то жадного и не особенно приветливого сибиряка.

Я пожалел, что не вижу более доброго деда.