Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ четвертый. Скитанія [Старая орфография]

И сказалъ себѣ Странникъ: — Земля такъ велика и разнообразна! Есть климаты болѣе теплые и народы болѣе счастливые… Неужели долженъ я жить, не увидѣвъ ни разу, какъ смотритъ человѣкъ, который не боится, что ему съ минуты на минуту дадутъ толкачемъ по затылку.

И сказалъ себѣ Странникъ: — Земля такъ мала и тѣсна. Это комъ глины, плавающій среди неизмѣримой пустоты пространства, а люди — безногіе черви, ползающіе по его поверхности. Пусть же я, по крайней мѣрѣ, осмотрю ее вдоль и поперекъ, измѣрю нашу круглую темницу справа налѣво и сверху донизу, чтобы я не былъ худшимъ изъ рабовъ и самымъ неподвижнымъ изъ пресмыкающихся!

И вотъ Странникъ ужъ на границѣ. Ворота огромной ограды медленно отворились и выпустили его наружу. Люди въ остроконечныхъ каскахъ замѣнили людей въ шапкахъ безъ козырька, поѣздъ пошелъ быстрѣе и легче. Третій классъ вокзаловъ пересталъ напоминать стойло, чаще прежняго замелькали газеты и печатная бумага. Это была другая сторона Рубикона.

Вагонъ быстро грохоталъ по рельсамъ, а Странникъ сидѣлъ на скамьѣ и думалъ свою думу. Отчизна, къ которой онъ стремился столько лѣтъ и которую въ теченіе послѣднихъ десяти мѣсяцевъ въ порывѣ раздраженія называлъ Абиссиніей, опять предстала ему, какъ великое цѣлое, къ которому онъ былъ привязанъ неразрушимою цѣпью.

Въ сердцѣ его открылась и засочилась рана, онъ почувствовалъ, что новое удаленіе есть тоже изгнаніе, которое опять перерѣзываетъ живые нервы и жилы, успѣвшіе прирасти къ великому сердцу страны безъ его собственнаго вѣдома. Смутное прозябаніе въ городѣ чернильныхъ душъ предстало предъ нимъ въ своемъ настоящемъ свѣтѣ, и невѣдомая жизнь на широкой равнинѣ какъ будто говорила ему: я не стану приспособляться къ тебѣ, но ты, если хочешь жить и не быть на землѣ безполезнымъ бременемъ, ты долженъ приспособляться и не пугаться никакой работы, если бы даже тебѣ пришлось опять начать съ азовъ. А если ты не хочешь, тѣмъ хуже для тебя!.. Ты мнѣ меньше нуженъ, чѣмъ я тебѣ. У меня много такихъ дѣтей, и каждый замѣнитъ тебя, а я у тебя одна, и ты нигдѣ не можешь найти себѣ мѣста, помимо меня. Гордость твоя безплодна, гнѣвъ твой ненуженъ никому…

Такъ раздумывалъ Странникъ на скамьѣ своего вагона, но онъ утѣшалъ тебя тѣмъ, что онъ свободенъ теперь и можетъ ѣхать, куда ему вздумается.

— Я столько ждалъ! — говорилъ онъ себѣ, могу подождать еще годъ или два. Я ѣду на западъ, но, объѣхавъ кругомъ землю, могу пріѣхать съ востока. Удаляясь, приближаемся!..

Въ то же самое время Странникъ почувствовалъ, что гнѣвъ и раздраженіе, собравшіеся въ его душѣ противъ странныхъ людей, съ которыми онъ велъ такіе злобные споры на стогнахъ и въ жилищахъ города, исчезли и смѣнились жалостью и любовью.

— Живите! — говорилъ онъ имъ теперь, когда уже больше не могъ ихъ видѣть. — Не слушайте ничьихъ кладбищенскихъ рѣчей, цѣпляйтесь за каждый выступъ жизни, за каждый корень, торчащій изъ ея узкихъ каменныхъ разсѣлинъ!..

— Дѣлайте то, что можно дѣлать и старайтесь дѣлать то, что невозможно; сносите щебень для того, чтобы засыпать пропасти; обтесывайте камень за камнемъ, чтобъ строить мосты, не гнушайтесь малаго, но ищите бо́льшаго, не отступайте передъ дѣтскими азами, но, повторяя ихъ, чувствуйте какъ взрослые люди!..

Странникъ почувствовалъ, что любовь къ родинѣ живетъ въ его душѣ еще сильнѣе, чѣмъ прежде, и что изъ прежняго безпредметнаго чувства она стала ярче, получила плоть и кровь и опредѣленныя формы. Онъ любилъ теперь и этихъ смутныхъ искателей пути, бродившихъ вмѣстѣ съ нимъ у заповѣдной ограды, онъ благословлялъ и молодыя толпы, мятущіяся въ поискахъ истины, и тѣ широкіе нижніе слои, на прочномъ фундаментѣ которыхъ закладывалось основаніе грядущаго.

Такъ думалъ и чувствовалъ Странникъ, сидя на скамьѣ, а вагонъ быстро катился впередъ, слегка подскакивая на поворотахъ дороги. Газовый рожокъ мелькалъ подъ потолкомъ, осенній дождь мелкимъ и частымъ шелестомъ стучалъ въ окна. Кругомъ поѣзда разстилалась такая же скучная, унылая, дождливая равнина, какъ и та, которая осталась тамъ, по другую сторону ограды.

Парижъ, 1900 г.

Когда я слишкомъ долго остаюсь въ каменныхъ нѣдрахъ большого столичнаго города, мною постоянно овладѣваетъ назойливая и нетерпѣливая тоска. Мнѣ начинаетъ казаться, что я запертъ въ обширной каменной темницѣ, вымощенной гранитомъ и закованной въ крѣпостную ограду. Фонари на улицахъ мерцаютъ, какъ корридорныя лампы, высокія крыши домовъ смыкаются, какъ сводъ, и городовые на перекресткахъ молчатъ, какъ тюремщики, и стерегутъ арестантовъ, чтобы они не убѣжали на просторъ.