Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

— Можно?

Весенняя печаль сразу слетела с хорошенького личика. Лиза притворила дверь в свою белую спаленку, быстро напустила на себя выражение совершенно сознательной личности и сказала:

— Пожалуйста!

В комнату вошел развязно и нагло Константин Юрьевич. На его козлином лице нагло сияло золотое пенснэ, а в красивом, небрежно повязанном галстухе сказывался одновременно и кокетство, и презрение к буржуазному миру и его гнусным предрассудкам. Его очень тянуло к хорошенькой землячке, но он считал бы для себя величайшим позором обнаруживать какие-то там сантименты. В этом слове слышалось ему что-то такое от сантима, от всей этой буржуазной сволочи и вообще чепухи, как правильно заметил это Базаров и блестяще подтвердил Джон-Стюарт-Милль. Он с аффектированной небрежностью поздоровался с Лизой, повалился в кресло и стал нагло раскачивать ногой. Это раскачивание было неудобно ему, утомительно, но это говорило о его презрении к предрассудкам да, пожалуй, отчасти и к жизни вообще, это было довольно шикарно…

— Хотите чаю? — спросила Лиза.

— Ну, вот… Как придешь, так непременно чаю… — усмехнулся Константин Юрьевич. — Как еще крепко сидит в вас бабушка! А еще современная женщина…

— Пожалуйста! — вздернула Лиза носиком. — Я люблю пить чай и без всякой бабушки… Хотите или нет?

— Ну, что же, пожалуй, раз это доставляет вам удовольствие. А вы были вчера на реферате Кукшиной?

— Разумеется!

— Ну, что, как?

— Чрезвычайно, чрезвычайно интересно!

— Да, она бабец с темпераментом… — снисходительно заметил Константин Юрьевич. — Хотя много еще в ней сидит этой буржуазной маниловщины…

В дверь осторожно постучали.

— Войдите!

На пороге стоял Андрей, исхудавший и печальный. Лиза вспыхнула и мысленно быстро обратилась к своему языку: «если ты и теперь мне что напортишь, так и знай: исколю булавкой!» И ласково она проговорила:

— А-а, Андрей Ипполитович… Это очень любезно с вашей стороны… Давно из «Угора»!?

— Только вчера…

Он заметил вдруг развязную позу Константина Юрьевича и его нагло качающуюся ногу, по лицу его прошла тень и в душе потянуло холодком.

— Ну, садитесь… Сейчас будем пить чай… — говорила разрумянившаяся Лиза. — Но сперва только скажите: как у вас там? Все слава Богу?

— Нет, не совсем…

— Что такое?

— Да это нашествие иноплеменников взбудоражило весь край… — отвечал Андрей, поздоровавшись с Константином Юрьевичем и садясь от него подальше. — Инженеры в город понаехали, свои и американцы, лазят по лесам, все что-то вычисляют, записывают, измеряют… А в городе кутежи без конца, тройки, шампанское… Идет Капитал и — что-то будет?

— Ну, и что же? И прекрасно… — поднялся кверху хорошенький носик. — По крайней мере край оживится… Не все такие медведи, как вы: лежит в своей берлоге, сосет лапу и ни до чего ему дела нет…

— И это мировой процесс и бороться против него отдельному человеку также бесполезно, как бесполезно комару пытаться остановить курьерский поезд… — важно вставил Константин Юрьевич, качая ногой.

Андрей пропустил его замечание мимо ушей. Константин Юрьевич всегда раздражал его. Но он сдержался.

— Почему же берлога? — обратился он к Лизе. — Жизнь, если в нее вдуматься поглубже, и там также интересна, как и везде… Возьмите хотя эту драму, которая начинает теперь развертываться там, эту борьбу богов, — разве это не интересно? С одной стороны в лесных пустынях наших живо еще древнее славянское язычество, этот светлый пантеизм, с которым вот уже тысячу лет бесплодно борется враждебная ему мрачная византийщина, подменившая собою Христа, теперь выступает на сцену новый, желтый Бог нашего времени, Капитал, и уже чуется в воздухе, в тысяче мелочей, ход бога новейшего, Революции, который идет вслед за Капиталом. Что победит, когда, как?..

— Конечно, революция… — авторитетно усмехнулась Лиза.

— Само собой разумеется, она сотрет и ваше дикое язычество, и противную византийщину, и гнусный капитал… — раскачивая ногой, презрительно сказал Константин Юрьевич.

— Я не так уверен в этом… — стараясь удержать разговор в мирных рамках, хотя что-то темное уже поднималось в его сердце, сказал Андрей. — Если вы присмотритесь к истории человечества, то вы не можете не видеть, что история человечества есть прежде всего история необыкновенных приключений, борьбы и смерти богов. И в этой истории богов вас поражает какая-то фатальность: светлый и ласковый в начале к человеку пантеизм как-то постепенно, незаметно доходит до человеческих жертвоприношений и «обагришася холмы наша кровию»; Христос, говоривший о лилиях солнечных полей и радостных птицах небесных, чрез несколько веков превращается в грозного Бога, который заставляет людей зарываться в землю и тоже заливать эту землю морями человеческой крови в религиозных войнах из-за слов, утверждает инквизицию и пр.; капитал очень склонен забывать, что его назначение служить человеку, служить жизни — ведь, и белка, собирая на зиму орехи в дупло, собирает капитал, — и скоро начинает пожирать людей, осквернять и опустошать природу, уродовать всю жизнь, как это делают и другие идолы… И революция победит только тогда, когда она будет помнить, что роль ее служебная; если же она забудет это и превратится в нечто самодовлеющее, — а опасность эта есть, — то и она станет, как и другие боги, страшным Ваалом, бесчувственным, все пожирающим идолом. Не забывайте страшного факта: в начале всякой революции стоит святой, который хочет отдать людям все, даже жизнь свою, а в конце всегда появляется шарлатан, который хочет взять у людей все, даже жизнь их. Революция должна усилить нравственный элемент в жизни людей, а она разрушает его…