Пётр Якубович - В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

На четвертый после того день приходит к нам мой хозяин, извиняется и рассказывает отцу, что утром мыли пол в мастерской и под половиком нашли закатившееся в щель золото. Но отец отвечал, что это еще не доказательство моей невиновности: я мог взять золото и спрятать туда, а поэтому нечего жалеть, что меня наказали; это послужит мне хорошим уроком на будущее время… Хозяин тем не менее велел мне одеться и ехать с ним в его мастерскую. Там он обласкал меня, и все пошло по-старому.

Как раз накануне рождества один господин приносит серебряное портмоне и просит его вызолотить. Работы у нас было очень много, и хозяин, положив портмоне на верстак, сказал, что после праздников исполнит заказ. Прошли и праздники. В самый день Нового года я был дома и никуда не выходил. Утром следующего дня хозяин велел мне отшлифовать и вычистить портмоне.

Я посмотрел на верстак — его там не было; заглянул в ящик — и там не было; пересмотрел все коробочки, спросил у Богданова и, наконец, у самого хозяина. Последний сам перерыл всю мастерскую и тоже ничего не нашел. Тогда он подозвал меня и спросил, не я ли взял. Если я взял и теперь, возвращу назад, то он простит меня, и ни отец мой, ни кто другой никогда ничего не узнают. Я, конечно, отпирался и божился. Тогда хозяин приказал Богданову никуда не выпускать меня, из квартиры. Вечером пришел к нему смотритель арестного дома (должно быть, его нарочно позвали). Долго они сидели вдвоем в кабинете хозяина и о чем-то беседовали, потом позвали меня. Хозяин объявил мне, что если я не сознаюсь, то смотритель немедленно арестует меня и увезет в тюрьму. А смотритель прибавил: «Закую тебя в ручные и ножные кандалы и заморю голодом. Лучше, братец, сознайся и скажи, где спрятал портмоне». Мне стало страшно… Я тогда не знал еще, что меня не имели права арестовать, когда никаких улик не было, и я поверил угрозам. Чтобы как-нибудь избежать тюрьмы, и отсрочить наказание, я объявил со слезами на глазах, что действительно украл портмоне и спрятал на дворе в снегу. Смотритель тогда засмеялся и со словами: «Вот так-то будет лучше!» простился и уехал домой. А хозяин зажег фонарь и повел меня в указанное мной место. Долго мы там рылись без всяких результатов, но я продолжал уверять хозяина, что не ошибся и спрятал именно в этом месте. Наконец он отложил поиски до утра и велел мне ночевать эту ночь у него, Мне это не совсем понравилось, но делать, конечно, было нечего. Оказалось, что моя шапка и пальто были уже спрятаны, и за мной тщательно следили. Утром, едва только рассвело, хозяин послал служанку за моим отцом, и тут только я понял, что наделал вчера своим глупым сознанием. Улучив удобную минуту, я выскочил, в чем был, на улицу и побежал куда глаза глядят по Екатерингофскому проспекту. Добежав до Садовой, я остановился. Утро было холодное, трещал январский мороз, а я был без шапки и в одной рабочей блузе. У меня слезы проступали из глаз от стужи, обиды и горя: в кармане не было ни копейки денег, не было и друзей… Но домой я решил не возвращаться. Завернув в Малков переулок, я очутился возле еврейской синагоги. На мое счастье, служба уже отошла, и там был только один слепой старик. Пройдя незамеченным, я забрался под «бимен»; так называется стоящее посредине синагоги возвышение вроде кафедры, под которым устраивается маленькая кладовая для хранения разных рваных книг и листов («шеймес»), По еврейским законам нельзя их бросать зря, но их тщательно собирают и в известное время года отвозят на кладбище и там зарывают в землю. Вот туда-то я и залез и запер за собою дверцу. Отец, узнав обо всем от хозяина, выбежал из мастерской, взял извозчика и поехал меня искать по городу. Кто-то дорогой сказал ему, что видел, как я повернул в Малков переулок. Отец отправился тотчас же в синагогу, решив, что больше мне некуда деться; но синагога оказалась уже запертой. Тогда отец рассказал обо всем сторожу и упросил его отворить синагогу. Боже мой! Сердце у меня замерло, когда я услыхал шаги и голос отца и понял, что он роется по ящикам и смотрит под скамьями… Я уже думал, что вот-вот он найдет меня, и все глубже зарывался в рваные листы и книги. Но гроза на время прошла, и я слышал, как отец велел сторожу дать ему знать, как только я появлюсь. Сторож запер на замок дверь, и я опять вздохнул свободнее. Но скоро я почувствовал страшный голод, утолить который было, разумеется, нечем, и с досады я проспал несколько часов. Помню, что это было в пятницу. Меня разбудил сильный шум, поднявшийся в синагоге: это евреи сошлись на вечернюю молитву («маарив»). Она окончилась, впрочем, скоро, и сторож позвал дворника, чтобы тот погасил свечи (сами евреи не могут на субботу гасить огонь) и оставил горящей только одну большую свечу, поставленную в помин усопшего, — ее нельзя было тушить («иор цейт»). Убравши все как следует, сторож вышел и опять запер дверь на замок. Впрочем, я хорошо знал, что замок этот висит только для славы и. от одного толчка может разлететься в прах. Некоторое время я чутко прислушивался — все было тихо кругом, и я решился наконец вылезти из-под бимена и осмотреться. За стенкой раздавался стук тарелок и говор людей: это живший здесь же сторож ужинал со своим семейством. Голод мучительно давал мне о себе знать; надо было во что бы то ни стало выбраться из синагоги и куда-нибудь уехать. Но у меня не было ни теплой одежды, ни денег. Я увидал тогда на стене три жестяные кружки, в которые кладется денежный сбор, и решил прежде всего поживиться, этими деньгами. Хорошо зная еврейское поверье, что с пятницы на субботу мертвые приходят в синагогу молиться, и будучи уверен, что ни один фанатик не решится в это время войти в нее, я не стал дожидаться, пока у сторожа уснут: быстро сломал кружки и забрал себе в карманы все серебро и медь, какие там находились (потом оказалось — около двенадцати рублей); потом взял скамейку и со всего размаху ударил ею в дверь. Плохо державшийся пробой вылетел, дверь растворилась настежь, и я выбежал в коридор… Но тут случилось совсем не то, чего я ожидал, У сторожа был в это время в гостях какой-то молодой еврей, и когда послышался в синагоге шум, насмерть перепугавший сторожа и его семью, этот молодой человек не струсил, взял, несмотря на шабаш, свечку, выбежал в коридор и схватил мнимого мертвеца за шиворот. О каком-либо сопротивлении с моей стороны не могло быть и речи — я был безоружен, — и я повиновался. Молодой человек повел меня к сторожу, но понадобилось по крайней мере полчаса времени для того, чтобы сторож пришел в себя и поверил, что это был я, а не злой дух, принявший мой образ… Опамятовавшись, он оделся и пошел дать знать о происшедшем моему хозяину, хорошо зная, что ему за это перепадет на чай. Между тем арестовавший меня молодой еврей зорко караулил меня и хотел даже дать мне есть; но сторожиха запротестовала, сказав, что я уголовный преступник и что меня грешно кормить.