Пётр Якубович - В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

Грустно и сиротливо здесь в долгие забайкальские зимы; утес, от низа до самой вершины, занесен сыпучим снегом и «лишь волками голодными навещаем порой». {50}Но зато в остальные времена года это одна из самых живописных в Кадае местностей. Миром и поэзией веет от гордо уединенных могил, вырытых далеко от чуждых и враждебных взоров. В ясные, солнечные дни воздух оглашается несмолкаемыми бесчисленными трелями жаворонков, привольно купающихся в небесной лазури, и под их торжественные звуки невольно вспоминаются стихи М. Л. Михайлова, помещенные в «Отечественных записках» 1871 года под скромными инициалами М. М.:?

Как золотой, блаженный сон, промелькнуло лето! В одно прекрасное августовское утро мы были застигнуты совершенно врасплох известием, что рудник посетил наконец тот важный генерал, приезда которого кобылка уже не один год поджидала с таким нетерпением. Однако не успели мы приготовиться к событиям, как они стали уже делом прошедшего… Накануне, ровно в одиннадцать часов вечера, генерал «прибежал» в Кадаю, а к следующему полудню его уже не было. И за этот короткий промежуток он успел совершить великое множество дел: выспаться, позавтракать, на месте ознакомиться с каторжным вопросом, сделать осмотр тюрьмы, наконец, дать местной администрации необходимые указания и инструкции. С такой же точно стремительностью и основательностью осмотрены были, очевидно, и прочие рудники, и важный сановник поспешил отбыть в Петербург, оставив по себе впечатление блеска, грома и тумана. Рассказывали, что сам заведующий каторгой ходил в эти дни низко понурив голову, и не мудрено: на какое-то его замечание последовал суровый, раздражительный ответ в присутствии чуть ли даже не арестантов:

— Я приехал не советы выслушивать, а учить!

За всем тем мелкая каторжная администрация ликовала.

— Пронеслась гроза — гуляем! крикнул весело Костров, промчавшись куда-то мимо окон моей квартиры на паре своих рыжих и фамильярно послав мне воздушный поцелуй.

Правда, многие из арестантов, собиравшихся обратиться к генералу с различными просьбами и жалобами и не успевших сделать это, имели огорченный вид, но скоро и они нашли утешение в философических размышлениях.

— Ну, в этот раз не пофартило — пофартит в другой. Он ведь, говорят, на Кару теперь побежал, а взад поедет — беспременно опять к нам заглянет. Главная беда, не подпускали близко собаки эти — надзирателишки, а то бы он вник в кажное дело, потому генерал самый настоящий: и по закону и против закона, говорят, власть ему дадена! И к нашему брату доброта такая в лице!.. А смотрителишек не обожает. Так и бреет их, братцы мои, так вот и бреет! Взад поедет — тогда уж. мы его так не пропустим.

Но вот однажды, рано поутру, — мы с Таней только что поднялись с постелей — от хозяев пришли сказать нам, что какая-то женщина давно уже дожидается в сенях нашего пробуждения. Мы велели немедленно впустить ее. Едва успев переступить порог, женщина со слезами повалилась мне в ноги. В маленькой сморщенной старушонке я с трудом узнал нашу приятельницу Подуздиху.

— В чем дело? Что случилось?

— Ох, батюшки светы, ох, голубчики мои! — заголосила старуха, — увозят, усылают!.. Ох, злочастная я, горемычная!

— Кого увозят? Куда?

— Да Дуняху, дочку мою… На Соколиный остров!

— С какой стати? Быть этого не может. Встаньте, пожалуйста, расскажите толком. Зачем ее увозят? Ведь ее срок через месяц кончается? Вздор это какой-нибудь, глупый арестантский слух.

— Нет, не слух, батюшка. Какой уж тут слух, — захлебываясь в горьких слезах, возразила Подуздиха, — еще третёводни на вечерней поверке смотритель гумагу вычитал. Всех, мол, холостых баб, кому только сорока годов от роду нет, генерал велел на Сахалин предоставить… А сегодня в одиннадцатом часу и отправка!

— Что это? — прошептала Таня, страшно побледнев и судорожно схватившись за мой рукав, точно опасаясь упасть. — Она бредит?..

Я вдруг вспомнил о давнем стремлении тюремного ведомства населить во что бы то ни стало остров Сахалин, вспомнил и о том, что подобные отправки туда каторжных женщин уже бывали в прежние годы; поэтому, как ни был я поражен неожиданной вестью, я молчал.