Максим Горький - Жизнь Клима Самгина

– сказала Алина последнее слово стихотворения и опустилась на табурет у рояля, закрыв лицо ладонями.

– Возмутительно хорошо, – пробормотал Иноков.

Сомова тихо подошла к подруге, погладила голову ее и сказала, вздыхая:

– Тебе не надо замуж выходить, ты – актриса.

– Нет, Люба, нет…

Иноков угрюмо заторопился:

– Люба, нам – пора.

– И мне тоже, – сказала Алина, вставая.

Подошла к Лидии, молча крепко поцеловалась с нею и спросила Инокова:

– Ну, что?

– Ваша взяла – возмутительно хорошо! – ответил он, сильно встряхнув ее руку.

Ушли. Луна светила в открытое окно. Лидия, подвинув к нему стул, села, положила локти на подоконник. Клим встал рядом. В синеватом сумраке четко вырезался профиль девушки, блестел ее темный глаз.

– О любви она читает неподражаемо, – заговорила Лидия, – но я думаю, что она только мечтает, а не чувствует. Макаров тоже говорит о любви празднично и тоже… мимо. Чувствует – Лютов. Это удивительно интересный человек, но он какой-то обожженный, чего-то боится… Мне иногда жалко его.

Говорила она – не глядя на Клима, тихо и как бы проверяя свои мысли. Выпрямилась, закинув руки за голову; острые груди ее высоко подняли легкую ткань блузы. Клим выжидающе молчал.

– Как все это странно… Знаешь – в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась – не за себя, а за ее красоту. Один… странный человек, Диомидов, непросто – Демидов, а – Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.

Раньше чем Самгин успел сказать, что не понимает ее слов, Лидия спросила, заглянув под его очки:

– А ты заметил, что, декламируя, она становится похожа на рыбу? Ладони держит, точно плавники.

Клим согласился:

– Да, поза деревянная.

– От этого ее не могли отучить в школе. Ты думаешь – злословлю? Завидую? Нет, Клим, это не то! – продолжала она, вздохнув. – Я думаю, что есть красота, которая не возбуждает… грубых мыслей, – есть?

– Конечно, – сказал Клим. – Ты странно говоришь. Почему красота должна возбуждать именно грубые?..

– Да, да, – ты не возражай! Если б я была красива, я бы возбуждала именно грубые чувства…

Сказав это решительно и торопливо, она тотчас спросила:

– Как ты назвал писателя о слепых? Метерлинк? Достань мне эту книгу. Нет – как удивительно, что ты именно сегодня заговорил о самом главном!

Голос ее прозвучал ласково, мягко и напомнил Климу полузабытые дни, когда она, маленькая, устав от игр, предлагала ему:

«Пойдем, посидим».

– Меня эти вопросы волнуют, – говорила она, глядя в небо. – На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и все.

Хотя она сказала это без жалобы, насмешливо, но Клим почувствовал себя тронутым. Захотелось говорить с нею простодушно, погладить ее руку.

– Расскажи что-нибудь, – попросила она.

Он стал рассказывать о Туробоеве, думая:

«А что, если сказать ей о Нехаевой?»

Послушав его ироническую речь не более минуты, Лидия сказала:

– Это неинтересно.

Но почти тотчас спросила небрежно:

– Он сильно болен?

– Не знаю, – удивленно ответил Клим. – Почему ты спрашиваешь? То есть почему ты думаешь?

– Я слышала, что у него – чахотка.

– Не заметно.

Замолчав, Лидия крепко вытерла платком губы, щеку, потом сказала, вздыхая:

– В школе у нас был товарищ Туробоева, совершенно невыносимый нахал, но исключительно талантливый. И – вдруг…

Нервно вздрогнув, она вскочила на ноги, подошла к дивану, окуталась шалью и, стоя там, заговорила возмущенным шепотом:

– Ты подумай, как это ужасно – в двадцать лет заболеть от женщины. Это – гнусно! Это уж – подлость! Любовь и – это…

Она отодвинулась от Клима и почти упала в угол дивана.

– Ну, какая же любовь? – пробормотал Самгин.

Лидия с гневом прервала его:

– Ах, оставь! Ты не понимаешь. Тут не должно быть болезней, болей, ничего грязного…

Раскачиваясь, согнув спину, она говорила сквозь зубы:

– И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но – господи! Как ей было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю – как?