Николай Гарин-Михайловский - Студенты. Инженеры

Ах, да! он писатель!

Что-то точно распахнулось, какие-то образы опять ворвались, – легкие, воздушные, нежные, как музыка, и Карташев лежал уже в живых волнах этих образов, этой музыки.

Он писатель! Эта музыка уже зовет его к перу; Верочка подает ему самовар; он будет писать, а там…

Карташев вздохнул всей грудью; нет, никогда он не думал, что жизнь может быть так прекрасна, может так захватить, как теперь захватила вдруг его. И курить уж не хочется… нет, еще хочется.

Дни шли за днями. Работа кипела. Карташев не смущался больше тем, что у него истощится материал.

Иногда его охватывал такой наплыв образов и мыслей, что он бросал перо и убегал в парк. Там он ходил; ветер шумел голыми вершинами, но он не чувствовал ни ветра, ни зимы.

Он поднимал голову, смотрел в серое небо и видел другое, которое было в нем, внутри него, – безоблачное, прекрасное небо и яркое солнце. Под этим солнцем жили его герои, и он не уставал переносить их на бумагу.

И он писал и писал, забыв обо всем. Изредка навещал его впавший в полную нищету Ларио, еще реже Корнев. Карташев кормил Ларио, давал ему денег и ни слова не говорил ни ему, ни Корневу о своем писании.

Приехал и Шацкий как-то. Карташев и его принял с загадочным, рассеянным видом.

– Да, вот… – говорил Шацкий, осматривая комнату Карташева, – я так и знал, что этим кончится… и счастлив?

– Вполне.

– А итальянка?

– Она умерла для меня.

– Все кончено?

– Да.

– Да, да… – вздохнул Шацкий. – Ну, что ж, декламируй теперь, мой друг!..

И Шацкий с напускным пафосом произнес:

– Вот он, добрый человек… нашел настоящий путь…

Шацкий пренебрежительно фыркнул и смотрел на Карташева.

Карташев смотрел на Шацкого и думал в это время о какой-то сцене из своих писаний.

– Но что с тобой, мой друг… я боюсь, наконец, за тебя?

Он заходил справа, заходил слева, оглядывая внимательно Карташева.

– Qu'est ce qui a change cet imbecile? [26] Что изменило этого повесу? (франц.)

Но Карташев только весело смеялся.

– Нет, ты окончательно погиб… Ну, прощай…

– Прощай, Миша.

– А итальянка теперь еще больше похорошела… спрашивала о тебе… Да, да… Но теперь уж Nicolas твой заместитель.

– Такого же дурака валяет?

Шацкий рассмеялся, но потом грустно сказал:

– Осмеивать самого себя… что может быть обиднее?

– Господи, что ж ты себе думаешь? Ты, с твоим сердцем и умом… в парижском фраке…

– Если не ошибаюсь, это из «Старого барина»?

– Все равно…

– Одевайся, забирай вещи и едем… живо! на старую квартиру, а вечером к Бергу.

– Нет, Миша.

Шацкий замолчал и устало задумался, смотря в окно. День подходил к концу; из окна виднелся освещенный парк; лучи солнца скользили по снегу, окрашивая его в розоватый отсвет. Что-то будто шевелило душу, звало куда-то. Точно сны детских дней, какие-то грезы светились в этом розовом снеге. Карташев вздохнул всей грудью.

– Ну, а твои дела как? – спросил он.

– Плохи, мой друг, – грустно ответил Шацкий, – если не пришлют мне денег, я впаду в нищету…

– Пришлют…

– Конечно… Ну, едешь? Нет? В таком случае прощай. Я чувствую, что задыхаюсь здесь…

Карташев с Верочкой проводили Шацкого.

– Что ж ты делаешь? – спрашивал уже весело Шацкий, пока Верочка отпирала дверь.

– Занимаюсь, читаю, слушаю музыку, разговариваю.

Шацкий не слушал Карташева. Расставив ноги, он смотрел в упор на Верочку, и его лицо расплылось в глуповатую улыбку. Верочка наконец не выдержала и потупилась от разбиравшего ее смеха.

Шацкий остался доволен.

– Недурна, – говорил он Верочке в лицо и, любуясь ею, твердил: – Мило… Даже очень мило…

И вдруг закатив глаза, уродливо перегнувшись, он прошептал:

– La donna e mobile… [27] Сердце красавицы склонно к измене… (итал.)

Верочка фыркнула, а Шацкий, уже уходя, кивал головой с видом покровителя и говорил:

– Да, да… Прощай, голубушка, прощай, Артур… будьте счастливы…

Верочка захлопнула дверь, с улыбкой посмотрела на Карташева и остановилась, точно ожидая чего-то.

– Верочка, а где хозяйка? – спросил смущенно Карташев.

Верочка даже присела от смеха.

– Да нету же… – ответила она.

– Верочка, какая вы хорошенькая…