Корней Чуковский - Воспоминания о Корнее Чуковском

Еще раз извинившись, Репины ушли, а я вошел к себе в полном смятении чувств.

Из этого состояния вывел меня Чуковский, который не больше как через пять минут появился у меня, пальто внакидку.

- Что это вы накричали на Илью Ефимовича? Пойдемте со мною вместе извинитесь, а то он вне себя от страха!

Я, конечно, пошел и увидел, что Репин очень весел.

Встретил он меня патетически:

- Маль-чиш-кой в Чугуеве босиком по улицам я бегал - никто на меня так не кричал!..

- Да ведь я не на вас кричал, Илья Ефимович, - на котов!.. - пробовал я вставить, но он заготовил целую речь и продолжал:

- В иконописной мастерской работал - никто на меня так не кричал! В Академию художеств поступил - никто на меня так не кричал! В Италии был никто на меня так не кричал!

С каждой фразой он становился все патетичнее.

- Ректором Академии стал - никто на меня так не кричал!..

Дальше я уж не стал слушать, расхохотался и завертелся с ним по комнате.

- Сколько вам лет, Илья Ефимович? - спросил я его минуту спустя.

- Семьдесят! - сказал он.

- Ох, что-то вы прибавляете, позвольте-ка!

Я припомнил, что он родился в 1844 году, так что ему было тогда, значит, шестьдесят пять лет.

Мне самому было тогда тридцать четыре года, и я уже давно бросил занятия живописью, однако именно живопись определила многое в моих писательских средствах, в моем новаторстве, которое критикам того времени "резало глаза".

Буквально так писал и К. Чуковский (тогда он был критиком), например, о моей "Печали полей": "Точно по всей вселенной сделал Ценский ремонт, и от этого резь в глазах нестерпимая..."

И вот случилось так, что он-то и познакомил меня с художником, которого заочно я знал с детства, который [...] наравне с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и Тургеневым, сам не зная о том, формировал меня как писателя.

У него был день отдыха - среда, когда он принимал гостей из Петербурга, но остальные рабочие дни он ревностно охранял; однако случилось вскоре после моего знакомства с ним, что один такой день его был несколько испорчен, и виновником этого сделался отчасти я.

Чуковский соблазнил меня идти кататься на лыжах. У него нашлись лишние лыжи и палки, и мы увлеклись этим делом до усталости.

Когда мы отдыхали, сидя под соснами на пеньках, Чуковский сказал мне совершенно потухающим голосом:

- Я очень, очень устал... Я, должно быть, сейчас умру... А у вас в "Печали полей" сказано: "Снега лежали палевые, розовые, голубые..."

- Да, именно так и сказано, - подтвердил я.

- Сергей Николаевич, - обратился он ко мне очень нежно и ласково, хотя бы вот теперь, перед самой моей смертью, скажите, что вы тут наврали, а снег, он обыкновенный - белый!

- Корней Иваныч, - сказал ему я, - Платон мне друг, но истина больший друг, чем Платон: снег бывает именно таким, как я писал, - палевым, розовым, голубым.

- Так этот вот снег, - указал кругом Чуковский умирающей рукой, - какой же по-вашему? Палевый? Розовый? Голубой?

- Снег этот явно зеленый, - ответил я,- и это и вы должны видеть: ведь на нем отражается зелень сосен.

- А-а! - вскричал Чуковский. - Та-ак! В таком случае пойдемте сейчас же к Илье Ефимовичу, и пусть он сам при мне вам скажет, что снег - белый.

И Чуковский тут же вскочил на лыжи: любовь к правде в словесном творчестве победила в нем, критике, приблизившуюся смерть.

- Послушайте, - сказал я, - неужели вы в самом деле вздумали беспокоить Репина из-за каких-то пустяков?

- Пустяки? Нет-с, это не пустяки, когда вы в своих книгах все перекрашиваете по-своему, а меня, читателя, хотите заставить в эту свою выдумку поверить! И Илья Ефимович тоже скажет, что это не пустяки! Идем!

Мы пошли по направлению к "Пенатам", и я все-таки полагал, что Чуковский шутил, но оказалось, он действительно затеял нагрянуть к Репину днем.

Я тогда не имел представления о том, где именно "Пенаты", но Чуковский пришел на лыжах, как оказалось, прямехонько к даче Ильи Ефимовича, и пока я еще только разглядывал этот двухэтажный деревянный дом среди сосен и елей, Чуковский стучал уже на крыльце в двери.

Он стучал энергично, - по-видимому, для него вопрос о том, бывает ли снег какого-либо другого цвета, кроме белого, являлся действительно острым вопросом и требовал немедленного ответа.

Дверь открылась, и на крыльцо вышел Репин в домашнем сером пиджаке, с палитрой, кистью и муштабелем в руках, и, что меня особенно поразило, он был вооружен еще одной парой очков, кажется, четырехугольной формы!

Разумеется, он был недоволен, что его оторвали от работы, но Чуковский горячо извинялся, и вот я слышу: