Наталья Давыдова - Вся жизнь плюс еще два часа

Я проявляю хозяйственное рвение, чтобы подольше оставаться на веранде.

- Идем, познакомлю тебя с Матвеем. - Леонид Петрович берет меня за руку.

Матвей, старый академик, у которого я когда-то училась, стоит на крыльце. Он не слушает объяснений Марии Семеновны, кто я, откуда, чем занимаюсь. Слушать ему уже давно ничего не интересно.

- Молодая дама, - говорит он то, что думает, видя меня. А он открыл два закона в химии, старый Матвей.

- Веселитесь. Танцуйте. Я надеюсь, вы не химик, а то химики - ужасно скучные люди. И плохо знают Пушкина, вот за что я не люблю химиков.

- Стареет Матвей, - говорит Леонид Петрович, когда мы отходим, - один остался, жена, Софья Дормидонтовна, умерла, плохо быть старым и одиноким. А ему, между прочим, не так и много.

- Сколько?

- Семь ноль. Как нашему Петру Федоровичу. Но наш орел.

Петр Федорович подзывает меня.

Я знаю три типа профессоров-экзаменаторов. Один ставит пятерку за то, что ты все честно выучила. Другой - за то, что ты молодая, и он когда-то был молодой, и все на свете ерунда, будь только порядочным человеком. А третий сидит за столом, вертит в руках твою зачетку, медлит задать вопрос, и ты уже знаешь: ничего хорошего не будет, он хочет от тебя невозможного. Он придумывает, что бы такое тебя спросить, и ты видишь эти вымытые профессорские щеки, и эту особую розовую седину, и узенькие от смеха глаза и уже знаешь, что он спросит тебя не по курсу, а что-нибудь _попроще_, что-нибудь такое _простое_, что потребует напряжения всех твоих сил, всей твоей памяти. И все будет зависеть от нескольких первых слов твоего ответа. Этот веселящийся старик экзаменует тебя не по праву, данному ему ректором, а по какому-то другому праву.

Петр Федорович - третий экзаменатор. И я все время жду его вопроса, но он его не задает. Но он тоже предлагает:

- Хотите попробовать остаться в Ленинграде, в нашем институте? Это... можно.

"Все нас искушают, - думаю я, - но мы не поддаемся".

Мария Семеновна говорит:

- Если мой сын будет бездельничать. Маша, звоните мне.

Леонид Петрович чокается с академиком и со своей мамой, обнимает за плечи каких-то деятелей, уже снявших пиджаки. И оглядывается на меня.

Потом он долго и почтительно слушает какую-то старую даму, что-то ей серьезно отвечает, а Мария Семеновна комментирует!

- Может быть воспитанным, если захочет.

Нигде не бывают так суровы и требовательны к своим детям, как в иных интеллигентских семьях.

Стол гудит, как самолет, гул то приближается, то удаляется, и иногда кажется, что стол летит. Я встаю, иду посидеть в ванной среди бутылок боржома. Хочется побыть одной. Мне жалко маму, все-таки она могла сюда приехать, мы предлагали, что привезем ее на такси. Она не захотела, сказала: "Считаю излишним".

Входит Леонид Петрович, садится рядом со мной на край ванны. Мне и его жалко и себя жалко, хорошо бы сейчас поплакать, но нельзя.

- Мы потом приедем в Ленинград еще? - спрашиваю я не очень вразумительно.

- Вас понял, - отвечает он ласково, - совпадает с моим желанием. Сейчас - уехать! Потом можно приехать еще сто раз.

"Все он понимает", - думаю я с благодарностью.

Возвратившись к себе, мы очень быстро переживаем смутное время. Мы даже не становимся сенсацией. Нас, конечно, поздравляют, но все в институте считают это естественным, говорят, что так и знали, ждали.

Только Роберт, сказав: "Браки совершаются на небесах", - смотрит на меня слишком внимательно, как человек, который сомневается в моем счастье.

"Смотри сколько хочешь, - говорю я про себя. - Можешь не сомневаться, все хорошо". Но видно, что его и маму я еще должна в этом убедить.

А по утрам мы, как все, идем в институт пешком и во дворе, у здания склада, расходимся в разные стороны.

В обеденный перерыв Леонид Петрович приходит ко мне в кабинет. Я закрываю дверь на ключ и на плитке варю в лабораторной посуде кофе. Он сидит, развалясь на диване, пьет кофе из химпосуды.

Если мне некогда или меня нет в лаборатории, Аля варит ему кофе в обеденный перерыв.

Каждый день из кучи дел, бумаг, звонков надо выхватить дела первоочередные, второй очереди, третьей, четвертой и определить последние, то есть те, которые я никогда не сделаю.

Скоро начнется новая полоса в нашей жизни, когда мы будем нарабатывать наш полимер. Это будет термостойкий полимер, лучший из полимеров, работы с ним хватит еще на тысячу лет.

Человек не бог и не может точно знать, какой получится полимер. У бога полимеры получались неплохо - дерево, хлопок. Наконец, самый трудный, самый сложный и самый удавшийся ему полимер - человек.