Сергей Довлатов: Соло на IBM

В повести может действовать герой. Но может действовать и его отсутствие. Один писатель старается «вскрыть». Другой пытается «скрыть». И то и другое – существенно.

Внутренний мир – предпосылка. Литература – изъявление внутреннего мира. Жанр – способ изъявления, прием. Талант – потребность в изъявлении. Ремесло – дорога от внутреннего мира к приему.

Юмор – инверсия жизни. Лучше так: юмор – инверсия здравого смысла. Улыбка разума.

У любого животного есть сексуальные признаки. (Это помимо органов). У рыб-самцов – какие-то чешуйки на брюхе. У насекомых – детали окраски. У обезьян – чудовищные мозоли на заду. У петуха, допустим, – хвост. Вот и приглядываешься к окружающим мужчинам – а где твой хвост? И без труда этот хвост обнаруживаешь.

У одного – это деньги. У другого – юмор. У третьего – учтивость, такт. У четвертого – приятная внешность. У пятого – душа. И лишь у самых беззаботных – просто фаллос. Член как таковой.

Либеральная точка зрения: «Родина – это свобода». Есть вариант: «Родина там, где человек находит себя».

Одного моего знакомого провожали друзья в эмиграцию. Кто-то сказал ему:

– Помни, старик! Где водка, там и родина!

Собственнический инстинкт выражается по-разному. Это может быть любовь к собственному добру. А может быть и ненависть к чужому.

У Лимонова плоть – слово. А надо, чтобы слово было плотью. Этому вроде бы учил Мандельштам.

Соцреализм с человеческим лицом. (Гроссман?)

Кающийся грешник хотя бы на словах разделяет добро и зло.

Кто страдает, тот не грешит.

Легко не красть. Тем более – не убивать. Легко не вожделеть жены своего ближнего. Куда труднее – не судить. Может быть, это и есть самое трудное в христианстве. Именно потому, что греховность тут неощутима. Подумаешь – не суди! А между тем, «не суди» – это целая философия.

Творчество – как борьба со временем. Победа над временем. То есть победа над смертью. Пруст только этим и занимался.

Скудность мысли порождает легионы единомышленников.

Не думал я, что самым трудным будет преодоление жизни как таковой.

Когда-то я служил на Ленинградском радио. Потом был уволен. Вскоре на эту должность стал проситься мой брат.

Ему сказали:

– Вы очень способный человек. Однако работать под фамилией Довлатов вы не сможете. Возьмите себе какой-нибудь псевдоним. Как фамилия вашей жены?

– Ее фамилия – Сахарова.

– Чудно, – сказали ему, – великолепно. Борис Сахаров! Просто и хорошо звучит.

Это было в 76 году.

Знакомый писатель украл колбасу в супермаркете. На мои предостережения реагировал так:

– Спокойно! Это моя борьба с инфляцией!

Существует понятие «чувство юмора». Однако есть и нечто противоположное чувству юмора. Ну, скажем – «чувство драмы». Отсутствие чувства юмора – трагедия для писателя. Вернее, катастрофа. Но и отсутствие чувства драмы – такая же беда. Лишь Ильф с Петровым умудрились написать хорошие романы без тени драматизма.

Степень моей литературной известности такова, что, когда меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивляюсь.

Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда.

Зенкевич похож на игрушечного Хемингуэя.

Беседовал я как-то с представителем второй эмиграции. Речь шла о войне. Он сказал:

– Да, нелегко было под Сталинградом. Очень нелегко…

И добавил:

– Но и мы большевиков изрядно потрепали!

Я замолчал, потрясенный глубиной и разнообразием жизни.

Напротив моего дома висит объявление:

«Требуется ШВЕЙ»!

Дело происходит в нашей русской колонии. Мы с женой садимся в лифт. За нами – американская семья: мать, отец, шестилетний парнишка. Последним заходит немолодой эмигрант. Говорит мальчику:

– Нажми четвертый этаж.

Мальчик не понимает.

Нажми четвертый этаж!

Моя жена вмешивается:

– Он не понимает. Он – американец.

Эмигрант не то что сердится. Скорее – выражает удивление:

– Русского языка не понимает? Совсем не понимает? Даже четвертый этаж не понимает?! Какой ограниченный мальчик!

Рассказывали мне такую историю. Приехал в Лодзь советский министр Громыко. Организовали ему пышную встречу. Пригласили местную интеллигенцию. В том числе знаменитого писателя Ежи Ружевича.

Шел грандиозный банкет под открытым небом. Произносились верноподданнические здравицы и тосты. Торжествовала идея польскосоветской дружбы.

Громыко выпил сливовицы. Раскраснелся. Наклонился к случайно подвернувшемуся Ружевичу и говорит: