Наталья Долинина - Первые уроки

Когда кончилась война, я была в девятом классе. Я помнила - как самое святое воспоминание - речь Сталина третьего июля: я слышала ее по радио сама, одна из всей семьи, и запомнила, как запомнили все, стук его зубов о стакан и дрожь в голосе, когда он сказал: "Братья и сестры...".

Обыски и аресты ничего не изменили в моем детстве: я ночами мечтала сделать что-нибудь такое, чтобы он узнал, и похвалил, и обнял меня, как Мамлакат Нахангову. Если я не спала в полночь и из комнаты отца, где было включено радио, доносились звуки "Интернационала", я вставала из постели, босая, в ночной рубашке, завязывала поверх нее галстук и, замерев, держала салют. Мне до сих пор трудно не встать, когда играют "Интернационал".

Девятого мая сорок пятого года, вечером, я, как все, услышала голос Сталина: "Соотечественники и соотечественницы...".

Это был первый удар по моей любви к Вождю. Я хотела, чтобы он опять сказал: "братья и сестры". Он оскорбил меня, назвав соотечественницей: в тринадцать лет я ощутила себя ЕГО сестрой, готовой отдать за НЕГО жизнь теперь он отнял у меня слово, с которым я жила всю войну.

Я знала, что есть люди, которые позволяют себе говорить о НЕМ пренебрежительно. Еще до войны красивый и наглый мальчишка, впервые рассказавший мне о тайне деторождения, поведал мне у дачного колодца анекдот о Сталине. Мне было противно и страшно - я знала одно: об этом - как и о том, откуда берутся дети, - нельзя рассказать никому, даже отцу.

Через двадцать с лишним лет этот мальчишка стал лысым, расплывшимся, с багровой шеей алкоголиком. Я слышала его выступление на суде над поэтом, которого обвинили в тунеядстве. Слегка покачиваясь - и здесь был пьян бывший мальчишка сказал, что он солдат партии. Тогда-то я уже понимала, какой он солдат. Какие они солдаты.

Девятого мая сорок пятого года, после безумного подъема ночи, проведенной на улице, после захлестывающего счастья всеобщего единения, я сидела у репродуктора мрачная - и отец сказал: "Устала, перебегалась, ложись спать". Я не устала. Меня придавило слово "соотечественница". Но пришли ребята, мы опять ходили по улицам, и настоящий солдат, брат моей подруги, пошел меня провожать и хотел поцеловать на лестнице - это был первый мужчина, которого я оттолкнула, и мне было стыдно, потому что он был солдат, и приятно, что я взрослая. Это были важные события - настолько важные, что я забыла о Вожде.

Отец говорил мне, что ОН ничего не знает, от НЕГО скрывают аресты и ссылки. Я верила, что отец так думает. Но когда арестовали отца, я не могла простить Вождю.

До пятьдесят третьего года я дожила с такой сумятицей в душе, что спасением было одно: не думать.

Второго марта пятьдесят третьего года в шесть часов утра зазвонил телефон.

- Попросите Машу, - сказали в трубке.

Маша была та самая няня, которую прописал Борщов. Она прижилась у нас; у нее был только один недостаток: ей по ночам звонили солдаты. Телефон стоял в нашей комнате - я зверела от ночных звонков и однажды сделала Маше последнее решительное предупреждение. Теперь опять позвонил солдат. Разъяренным голосом я крикнула Машу, она влетела, испуганная, схватила трубку, Я легла в постель и отвернулась от мира. Маша тихо говорила что-то, я пыталась заснуть.

Внезапно муж толкнул меня. "Не спи, - сказал он. - Что-то случилось". Маша положила трубку и заплакала.

- Иосиф Виссарионович сильно заболел, - сказала она. Днем я поехала на комбинат имени Кирова по поводу кого-то из учеников. Мимо Смольного нельзя было пройти: все было забито машинами, они подъезжали и подъезжали - ни одна не отъехала, прибывали все новые. Я смотрела на поток машин и думала: все рушится. Как жить дальше?

Через день вечером пришел приятель с бутылкой вина. "За что будем пить? - спросил он. - За здравие или за упокой?" Мы не знали. Мне было очень страшно.

Утром сообщили, что ОН умер. Я шла на работу, еще не светало, и падал снег. На улицах все плакали, и в автобусе все плакали. Я с трудом начала урок. Посреди урока раздалось шипение репродуктора - папа Карло включил все классы, чтобы все слушали правительственное сообщение. Я сидела за столом, ученики за партами - мы слушали сидя, потом встали. Кураков рыдал, всхлипывая и не утирая слез.

На митинге папа Карло сказал, что он плохо говорит по-русски и пусть Медников прочтет наше письмо правительству. Медников заплакал. Папа Карло поискал глазами меня и сказал брезгливо: "А, он тоше рефет..." Письмо прочел завуч.

Вечером муж должен был идти на ночное дежурство - почему-то в эти дни во всех учреждениях ввели круглосуточные дежурства. Перед его уходом мы послушали последние известия. Передавали постановление о реорганизации министерств. Министерства внутренних дел и государственной безопасности сливались под руководством Берии. Я ошалела от ужаса. Муж пытался меня успокоить, но я висела на нем и не отпускала из дому. Мне казалось, что мы расстаемся навсегда.