Иван Шмелев - Пути небесные (часть 1)

Вернувшись в гостиницу, Виктор Алексеевич застал у себя Вагаева.

- Диму я не узнал,- рассказывал Виктор Алексеевич.- Он был не похож на себя, говорил резкости. На вопрос, когда приехал и когда в последний раз видел Дариньку, он даже не ответил, а разразился упреками, что я играю с ним скверную игру. И я понял, что он «осекся». Скверную игру?! Не только с ним скверную игру, а… что я отвратительно поступаю с Дарьей Ивановной, злоупотребляю ее беспомощностью, пользуюсь ею, как… Я готов был его ударить. Он тоже поднял руку. Мы были опутаны з л о м, путались в своем т е м н о м, бились за чистоту, на которую оба не имели права. Нет, я, я не имел никакого права, после грязи, а Дима… имел право, выстрадывал его любовью… любовью сильной, как это открылось после. И вот я получил по непонятному мне р е ш е н и ю, получил право на нее. Какая несправедливость, скажут. Но сколько же таких «несправедливостей» кажется нам в жизни, если смотреть нашими глазами, маленькими… если смотреть на картину в лупу. Много спустя определилось в с ё, и стало понятно нам. Диме так и осталось непонятно. Он упрекал меня, что я обманул с в я т у ю, схожусь с женой, предлагаю, «как последний подлец» - так и сказал, и я проглотил это - «отступного», а сам держу ее при себе, пользуясь ее беспомощностью, обманываю письмами…- он знал о письмах! - и объявил мне, что любит Дариньку, и она его любит, н у него есть право говорить так, и он решительно требует, чтобы я не смел вмешиваться в их отношения. Он требовал от меня отчета, почему я вызвал Дариньку в Петербург и где-то ее прячу, почему я з а с т а в и л ее приехать, если схожусь с женой и предлагаю «отступного». Я ему сказал; «Проспись и не городи чушь, с женой я не схожусь, Дариньку я люблю больше всего на свете и в Петербург ее не вызывал». Я ему высказал прямо, что Даринька, очевидно, хотела ог него избавиться и велела сказать, что уехала в Петербург. Он посмотрел на меня безумными глазами, схватился за голову и выбежал.

Накануне приезда Виктора Алексеевича Даринька получила телеграмму. Телеграмма была не простая, а пачка листков, склеенных ярлыком с печатью, почтальон сказал, что это важная телеграмма, и попросил расписаться. Дариньке почему-то представилось, что случилось ужасное и теперь разрешится все. Но телеграмму ничего не разрешила, а еще больше запутала и смутила найденный Дарннъкой покой.

Телеграмму прислал Вагаев. Он просил позволения ее увидеть, не избегать его, выслушать объяснения, и тогда она все поймет, клялся ей в вечной любви и, заканчивая мольбой «понять и спасти его от непоправимого», заклинал немедленно ответить н назначить время и место, где он может ее увидеть.

Даринька растерялась: представилось ей, что Вагаев застрелился. Она тут же поехала на телеграф, попросила старичка военного помочь ей составить телеграмму, и тот участливо написал, с путаных слов ее: «Не впадайте в отчаяние. Господь указал мне путь, я напишу вам все и буду за вас молиться». Старичок отечески пожалел ее и успокоил: «Ничего, милая барышня, Бог даст - все будет хорошо». Встревоженная, она вернулась домой и сейчас же прочла письмо в голубом конверте, оставленное до Виктора Алексеевича. Как и предполагала, письмо было от Вагаева - и совершенно безумное письмо.

Вагаев писал: «Вы знаете, что отныне вы мне жена… - вы мне себя вручили, обручили, зачем же избегаете меня, кого вы называли вечным, «небесным супругом» даже?! вы з а б ы л и! - вы Пречистая для меня, каждое слово ваше правда! - вы обещались мне, вы предавались мне «нераздельно», и я называл вас «жена моя, вечная моя»! смотрели в мои глаза, шептали -

«в е ч н а я»… или не правда это?! Вы стали моей…» - тут было густо зачеркнуто. Даринька в волнении шептала: «Но это же не так, неправда… я не могла так…- это безумие!» Вагаев умолял не мучить себя напрасно, не губить открывшееся счастье, дарованное Богом. «Пречистая, вы не можете играть сердцем, вы не пустосердая кокетка… чего боитесь, вы же свободная… сами признались мне, что В. хочет от вас избавиться? не могли вы сказать неправду…» Он умолял ее озарить ужасную жизнь его, которая ему невыносима с самого того дня, с той ночи - «помните, у монастыря, в метели?» - когда она подняла в нем все чистое одним осиявшем его взглядом, одним озарившим его вскриком: «Дима!» Он заклинал ее поверить ему, что он стал другим, лучшим,- «и это сделали вы, чудесная, чудотворная, небесный ангел… и вы отвернулись от меня, спасаемого вами!». Клялся всем для нее пожертвовать, во всем быть послушным ее воле…