Вячеслав Пьецух - Заколдованная страна

Еще наша Русь оставалась на ничтожном положении одного из улусов Золотоордынского государства и русские князья трактовались в Сарае как младшие дети хана, когда между внуком Дмитрия I Донского – Василием II Слепым и его дядей Юрием Звенигородским разгорелась большая Московская война, сопровождавшаяся небывалым разгулом жестокости и коварства. Война эта, длившаяся без малого двадцать лет, прибравшая многие тысячи человеческих жизней, стоившая огромных денежных средств и в конец разорившая землепашца, которому было, конечно же, все равно, кто из внуков Дмитрия Донского займет престол, закончилась около того времени, когда Иоганн Гутенберг изобрел книгопечатание, и ознаменовала собой рождение государства Московия, второго после Киевской империи цельного русского государства. Сын Василия II Слепого – Иван III уже контролировал всю центральную Русь и, в сущности, имел все основания заявить послу германского императора, что-де и без соизволения Запада он, слава богу, помазан править своей отчизной. Тем более что новый князь уже провозгласил себя цезарем, так как вторым браком женился на племяннице последнего царьградского басилевса Софье Фоминичне Палеолог, взял за нею в качестве приданого двуглавого византийского орла, императорские бармы, пару золотых львов, которым изумлялась еще княгиня Хельга, четырех юношей-рынд с дамасскими секирами на плечах, и посему считал себя преемником древнего константинопольского величия. Этот монарх обстроил Москву отчасти на флорентийский лад с помощью Аристотеля Фьораванти, вернул под свое крыло территории, отпавшие было в ходе последней большой войны, вооруженной рукой присоединил Новгород и Пермскую землю, но, главное, положил конец монгольскому игу, перестояв Орду на реке Угре. На этом заканчивается, пожалуй, самый тяжкий период родной истории, включивший в себя 90 междоусобных и 160 внешних войн, бесчисленные моры, неурожаи, и разве что редкой живучестью славянского корня следует объяснить то, что выдюжил наш народ, прошел цел и невредим через этот апокалипсис, вот только он за четыреста лет ни на шаг не продвинулся на пути социально-экономического прогресса, история с географией не позволила, и не было по тем временам в Европе другой такой неустроенной, бедной, темной – словом, больной страны; иноземные путешественники даже не знали разницы между Персией и Россией, вернее, они знали только ту разницу, что в нашей земле не было публичных домов, каковые в Персии платили большие налоги шаху. На одной греко-российской вере держалась тогда страна, – и это обстоятельство заслуживает отдельного разговора, ибо на беду из него выросла строптивая и губительная идея Третьего Рима, земли – наследницы славы Рима первозданного и балканского, идея последней истинно христианской страны, хранительницы светоча Иисусовой веры, осажденной коварными христопродавцами и злыми еретиками. Как в прошлом столетии мы смешили цивилизованный мир, выгодно противопоставляя первобытную крестьянскую общину насквозь прогнившим западным институтам, как в нынешнем столетии пренаивно тешили себя тем, что хоть у нас и плохо с хлебом насущным, зато самое передовое общественное устройство, так и пятьсот лет назад наши бедовые предки от гордыни, оскорбленной превратностями исторического процесса, вооружились идеей национально-государственной замкнутости и противостояния погибшему миру, коснеющему в латинском и протестантском лжехристианстве, по которому плачет ад. Приверженность этой китайской идее нам дорого обошлась: в то время как Запад уходил все дальше и дальше в сторону лучезарной капиталистической перспективы, украшая себя науками, искусствами и комфортом, Русь московская оставалась глубоко средневековой державой, невесть каким образом затесавшейся в новые времена, со своими скифскими бородами, диковинными одеждами, полной невинностью в области изящного и чистого знания, огромным и слабым войском, варварскими нравами, монголизированной аристократией, ничтоже сумняшеся, именующей себя Федьками да Ваньками, холопами государя, способной на кулачные стычки и матерный лай даже на заседаниях государственного совета и до такого предела не имеющей понятия о чести, что когда однажды случилась в Москве дуэль между двумя иноземными дипломатами, обоих высекли на Ивановской площади за попытку смертоубийства; и женщин-то у нас держали взаперти по азиатскому образцу, выводя их только к воскресной обедне без малого в парандже, и мужья отмывались в бане от жен после каждой совместной ночи, а царь московский говорил Рюриковичам: «Пошел вон, смерд» – и демонстративно ополаскивал руки после того, как к ним прикладывались послы государей-христопродавцев. И только то соображение согревало тогда смурную русскую душу, что она есть единственное и последнее вместилище бога на всей земле, что немец, конечно, опрятнее, и всякие заманчивые у него штуки, и лечится он дьявольскими порошками, но зато он человек погибший, потому что не чтит Николая Угодника и по субботам не ходит в баню.