Сергей Мстиславский: Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

— Корнет, кларнет, арбалет, кабриолет, шарабан, барабан…

Чем ближе к сроку, тем напряженнее работала голова, тем быстрее перебирались слова. С ума сойти.

Вот и сейчас, на улице, едва разминулся с мастеровым — опять замелькало:

— Панель. Шинель. Тумба. Фонарь. Извозчик. Разносчик.

Лоток. Желток. Бульдог. Щенок. Собака…

Кобелевым, что ли, назваться?.. В пику Собакину. А что?

Энгельсов шарил глазами по сторонам. Энгельсов задерживал шаг, оттягивая возвращение домой. Дома — ничего не придумаешь. Дома безнадежно: он уже в первый день перебрал все вещи — от иконы и до урыльника.

Но медленный шаг — все-таки шаг: дошел.

Дверь. Войлок. Клеенка. Кнопка. Попка. Бобка.

Скрипнув зубами, штаб-ротмистр вложил американский ключ в замок. Отпер.

Скважина. Ключ. Ключарев. Ключников. Америка. Колумб. Фрегат. Дамба. Амба.

Штаб-ротмистр ощутил неожиданную слабость в ногах. От этой капели имен (именно так: сначала был — марш, потом — вихрь, буран, хаос, ливень, потом пошла медлительная, слякотная капель) он вдруг осознал, ясно, до страха, до жути, что он сейчас — безымянный. Что старое имя за эти три дня ушло — уже не вернуть нипочем, — а нового нет. А стало быть, нет и его. Есть мундир под мундиром чье-то тело. Безымянное. Чье-то. Неизвестно чье. Это было очень, до последней точки, страшно. Он остановился и уперся рукой в стену, чего с ним не случалось даже после трехдневной товарищеской выпивки.

— Придумать. Сейчас же. Или…

За кухонной дверью, около которой застыл в безнадежном творческом напряжении Энгельсов (ведь все уже перепробовано: ко-ри-дор, то-реа-дор, пол, потолок, крюк, Крюкин, Крючков, Круковский), ширкала сапожная щетка по шершавому голенищу и голос, баритонный, довольно приятного тембра, курлыкал достаточно, впрочем, громко:

Энгельсов опознал голос своего денщика. Песня была явно крамольная. Это сразу привело штаб-ротмистра в ранжир. Он крикнул:

— Вихрев!

И тотчас жгучая зависть цепко схватила за горло. Дана же скотине фамилия, красивее не измыслить!

Вихрев. Вихрь?

В раскрывшейся двери, спустив руки по швам — в одной щетка, в другой сапог, — стал коренастый и курносый парень в гимнастерке с синими погонами. Энгельсов ударил кулаком, ставшим втрое тяжелее обычного, Вихрева в зубы, так что сразу забурела кровью белая перчатка.

— Стало быть, как, по-твоему? Царская служба — полынь, сукин сын?

И запнулся.

Полынь. Полынов. Полынин.

Он отряхнул руку и прошел к себе в комнату.

А, кажется, так и в самом деле будет неплохо… И на звук, и по смыслу.

Штаб-ротмистр Полынин.

В самом деле — неплохо.

Штаб-ротмистр Полынин.

Полковник Полынин.

Генерал от кавалерии Полынин.

Он исчеркал целый лист подписями, подыскивая новый рос черк: старый, энгельсовский, конечно, уже не годился: стиль совершенно другой. И росчерк нашелся. Вполне несомненно: фамилия выдерживала всяческое испытание: помимо смысла и звука она была приятна, так сказать, и на вид, и на ощупь.

Энгельсов повеселел. Он даже прошелся по комнате тем значительным и вместе с тем игривым шагом, с подзваниванием шпорой, каким подходят на балу к хорошенькой женщине, чтобы ангажировать ее на мазурку.

Штаб-ротмистр Полынин…

Даже странно, до чего фамилия подошла сразу: ему казалось уже, что он всегда именно так назывался. Какой черт, недоразумением каким — прилепил ему, Полынину, каторжную фамилию Энгельсов?

Теперь, живым манером, — рапорт.

Присвистывая, он подсел к столу, аккуратно оторвал четвертушку бумаги — как всегда делал для рапорта, — но тотчас же вспомнил, что на высочайшее имя полагается писать на целом листе, в знак верноподданного благоговения.

" Всепресветлейшему, державнейшему…"

Штаб-ротмистр писал, тщательно, по-писарски выводя буквы. Он дошел уже до последней строки, установленной формы: "Припадая к священным стопам Вашего Императорского Величества…" — и очень ясно почему-то представил себе гусарский его величества сапожок (Николай Второй, как известно, предпочитал именно лейб-гусарскую форму), когда — быть может, именно от этого отвлечения — мозг нежданно ожгла ошеломляющая мысль:

— А что, если у «тех», у революционеров, есть Полынин? И что, ежели он еще хуже этого — Энгельса?

Радость сникла сразу. Неужели опять начинать все сначала?