Илья Эренбург - Лето 1925 года

Я облюбовал одно, грибное, что ли, место - угол улиц Тэтбу и Прованс. После восьми вечера там можно найти подлинные диковины - половину сигареты а то и хвост гаваны.

В тот вечер, пошлый и душный, как все вечера конфекционного лета между сезонными распродажами "Галери Лаффайет" и автокарами с тридцатью двумя американскими ротозеями, я скромно стоял на своем посту, похожий на идиллического рыболова, неотрывного от Сены и от Флобера. Из стыдливости я делал вид, что жду некоего немыслимого автобуса, пренебрегая всеми доступными буквами. Мне повезло: вскоре весьма приличный господин, может быть, заведующий фаянсовым или алюминиевым отделениями одного из универсальных магазинов, вскочил на подножку "FA" и небрежно скинул, как роза лепесток, большущий окурок хоть недорогой, но крепкой сигары, называемой табачными сидельцами "слоновьей лапой". Среди серости пепла соблазнительно посвечивал рысий глаз. Я быстро нагнулся, чтобы поднять его, но какой-то смуглый фантаст, проходимец в драных не менее моих туфлях и в модном костюмчике, опередил меня.

- Нечего дуться! Найдется и на твою долю!

Приветливость этого конкурента, а также слегка комичный южный акцент утешили меня. Знакомство состоялось. Совместно мы направились к следующей остановке, чтобы переменой декораций оживить докучливое дожиданье.

2

ВСЕ НАМЕЧАЕТСЯ

Здесь начинаются затруднения. Следует представить фантаста, счастливо дожевывающего "слоновью лапу". Я теряюсь. Ведь искажением перспективы будет к неприлично голым, чувственным губам, дрожавшим под газовыми фонарями, прибавить весь опыт последующих месяцев. Придется, например, удовольствоваться одним именем - "Луиджи" - фамилию его я узнал много позже. Как ответил бы бедный Луиджи на объемистую анкету, вручаемую столом личного состава в моем, любящем ясность, отечестве? "Профессия?" Упомянуть, что ли, скромное местечко сельского учителя в Калабрии или сразу выболтать все, то есть не только дюссельдорфские соски, назойливо всучаемые мамам и мамкам добронравной Анконы, но даже оставшееся безрезультатным заявление голландского туриста ван-Сеельзе о похищенном у него при осмотре мощей св. Агнессы золотых часов "Лонжин" под номером таким-то? Да и, не вдаваясь в прошлое, трудно объяснить, чем именно занимался Луиджи в Париже, если не считать известного уже читателю собирания окурков. Зимой он работал на заводе "Рено", но к весне, взяв расчет, то играл на скачках, то проворно открывал дверцы автомобилей, за несколько су щедро жалуя парижанкам дрожь губ и призрачную, как луч семафора, вряд ли точнее определимую, улыбку.

То же самое и касательно убеждений. Это туман, бродящий по полям послевоенной Европы, мокрый и душный. Воспаленным глазам он мнится то водокачкой над железными жилами скрещивающихся путей, то пейзажем Курбе, этой буколической куделью.

Любой выстрел непонятен. Что это - забава дочки платинового короля, которая одаривает дрессированных голубок дробью и слезами, черными от туши, определяющей местопребывание ресниц? Или, может быть, гроза, очередная электрическая бравада, предсказанная метеорологи-ческой станцией? Нога, однако, погружается в известную всем сызмальства красноватую слизь. Шабаш чернорубашечников, их "эляля" в ночи, шакалий вой среди голодных коз, среди вечно млеконосных Мадонн, среди околпаченной земли? Или мандат, учет, смычка, ножницы, жесткие тени на тройных шарнирах, выстраивающиеся где-то возле томительных болот Полесья? Туман! Из него-то и вынырнул Луиджи. В домике сельского учителя красовались портреты Бакунина и чернобрового убийцы короля Гумберта. Между двумя партиями сосок проворная рука, украшенная позолоченным кольцом со стразами, ухитрялась покрывать анконские стены изображениями молота и серпа, барочными, то есть наивными и вычурными, как детские облака, как домостроевский быт этой земли, приснившейся мне и вам. Брат Луиджи, тоже оливковый и губастый фантаст, по профессии гравер, значился в списках "фашио" Эмилии, как "синдикалист, анархист и враг великой родины". Начав с фанфаронной касторки, эмильские патриоты быстро перешли на наганы, и граверу пришлось в темную ночь, когда мистраль и отчаяние надувают рыжие паруса, бежать в Тулон. Здесь он... Впрочем, об этом позже. Если я сразу расскажу о том, чем набухало то темное лето, мне никто не поверит.

У следующей остановки был найден окурок и для меня. Это скрепило дружбу. В довершение Луиджи щегольнул подлинной россыпью медных су. Карманы шикарного пиджака не подвели, в них оказалось около пяти франков. Знакомство, таким образом, становилось ценным. Однако предстояла ночь с ее темнотой, - овчарка, загоняющая людей в подворотни, ночь, от которой Луиджи, как и я, не мог отделаться солидным адресом, удобным звонком. А толстяк? Толстяк мирно укладывал свои килограммы на взбитые его половиной пуховики. Агитплакат! Впрочем, где здесь было думать о выводах. Лениво зевая и поплевываясь, побрели мы в Бельвиль, где на сто су можно съесть луковый суп, выпить вдоволь рома, а под утро, пожалуй, и поспать часок-другой с какой-нибудь из неразобранных полувековых невест, в город проходных дворов и денатурированной боли, в "прекрасный город" - Бельвиль.