Игорь Ефимов - Суд да дело

Таков урок, таков глубокий след, оставленный во мне той мимолетной встречей с арабским легионером.

Раненая душа

- Моя мимолетная встреча, - начал Роберт, - тоже окрашена кровью и смертью. Но тогда я еще не верил в переселение душ и воображал, что дело идет всего лишь о раненой утке.

Мне было лет пятнадцать. Я гостил у тетушки в Миннесоте. Она и ее муж были страстными охотниками. Как раз в ту неделю открылась осенняя охота на уток. И они взяли меня с собой на озеро. Стрелять я умел, но на охоте был первый раз.

Они объяснили мне, что нужно делать. У нас было две лодки. Мы высмотрели утиную стаю в дальнем конце озера. И медленно поплыли к ней. Я с тетушкой - в одной лодке, ее муж - в другой. Секрет в том, чтобы приблизиться к стае с наветренной стороны. Конечно, утки не подпустят тебя на расстояние выстрела. Они улетят. Но взлетают они всегда против ветра. И если ты приблизишься к ним вместе с ветром, они пролетят как раз над твоей головой, еще не набрав достаточную высоту. Тут-то охотник и ловит свой счастливый миг.

Тетушка сидела на носу лодки. Осторожными движениями ладони показывала мне, куда грести, - правее, левее. Утки сначала пытались просто уплыть подальше от непрошеных гостей. Но лодки прижимали их к берегу. В конце концов стая взлетала. И в тот короткий миг, когда они со свистом проносились над нашими головами, начиналась пальба.

Я тоже был захвачен возбуждением охоты, тоже палил в небеса. Но, конечно, тягаться с настоящими охотниками мне было не по силам. С трех-четырех заходов они подстрелили каждый по две разрешенных утки и собрались уезжать домой. А я еще не убил ни одной. Стрелять влет мне до сих пор не доводилось.

- Давай сделаем так, - сказала тетушка. - Мы поедем домой готовить обед. А ты останься и добей ту, которую я только подранила. Ей уже трудно взлетать. Ты сможешь подстрелить ее на воде.

Так началась моя эпопея с раненой уткой.

Я приближался к стае на лодке. Стая взлетала. Раненая оставалась. Я откладывал в сторону весла, осторожно брал ружье. Целился, стрелял. Промахивался. С трудом превозмогая боль, утка начинала хлопать крыльями, вырывалась из плена воды, взлетала. Я видел, что одна лапка у нее беспомощно свисает. Она опускалась вдали, рядом с остальной стаей. И все начиналось сначала.

Не помню, сколько раз это повторялось. Я сбился со счета. В какой-то момент стая поднялась и улетела прочь с опасного озера. Раненая осталась одна. С каждым разом она подпускала меня все ближе. Но от волнения и стыда я все равно промахивался. Неписаный охотничий закон запрещает оставлять раненую птицу умирать долгой смертью. Махнуть на все рукой и уехать я просто не мог.

Каждый выстрел отдавался у меня болью в груди. Будто невидимая нить протянулась от моего сердца к ее перебитой лапке. Боль пульсировала в нас обоих. Мы стали одно. Нет, мы всегда были одно - просто я не знал этого. Все живое связано друг с другом миллионом невидимых нитей. Но жадность и похоть господства заставляют нас каждый день забывать про это главное глубинное единство.

В конце концов утка исчерпала запас своих сил. Она осталась на воде после моего выстрела. Она не смотрела на меня. Глядела - будто прощалась - на озеро, на желтеющие деревья, на осеннее небо. Я смог подгрести еще ближе и на этот раз не промахнулся. То, что еще минуту назад было живым существом, осталось на воде окровавленным комком перьев, мяса, костей.

Сказать, что я увидел, как душа утки вылетела из мертвого тельца и отправилась искать себе другое пристанище, было бы неправдой. Но такой же неправдой для меня было бы сказать - "утка убита, умерла". Если она умерла, почему же у меня осталась боль в сердце? Куда протянута живая болезненная нить? Откуда прилетают по ней эти острые болезненные толчки сострадания всему живому? Которые сохраняют свою силу настолько, что с тех пор я не могу взять в руки ружье или удилище или даже мухобойку.

Моя вера в переселение душ, конечно, зародилась в минуты той охоты. Это и есть глубокий след мимолетной встречи с раненой уткой. Но чего я не могу понять до сих пор: почему нашей бессмертной душе не дано помнить о прежних воплощениях?

Одни мудрецы считают, что это в наказание нам грешным, а святым такая память дана, и она помогает им назвать братом льва, орла, шмеля, сокола, помогает им в конце концов вырваться из череды земных воплощений, обрести бестелесную форму бытия. Другие, наоборот, полагают, что это сделано Творцом из сострадания: иначе память о всех мучениях земного бытия накапливалась бы до бесконечности и приводила к параличу души. Не знаю, кто из них прав. Может быть, и мне тяжело было бы вспоминать какие-нибудь встречи с кашалотами, когда я пребывал в своем дюгоневом варианте. Но все же одну вещь мне почему-то очень, очень хотелось бы знать: сколько дюгонят родилось от меня и отправилось странствовать по океанским просторам?