Григорий Федосеев - Тропою испытаний

Далекая заря моргнула светлой бровью и, расплывшись, погасла. Мы переселились в ельник, -- там затишье.

У Улукиткана поднялась температура, он изредка тяжело стонет, корчится от боли, тужится отогнать наседающую смерть, впадает в короткое забытье.

Мне становится не по себе от его страданий, оттого, что я бессилен облегчить его участь.

Кругом глушь, предательские крепи, взбунтовавшиеся вешние реки, чужой, неведомый и безлюдный край... Надо же было случиться беде именно тогда, когда мы с Улукитканом так далеко от своих! Какие испытания ждут нас впереди? Сможем ли мы преодолеть их? Только теперь со всей ясностью я представил себе всю сложность обстановки, в какую мы попали, и испытания прошедших дней потускнели перед неизвестностью завтрашнего. Кажется, наступили самые горькие дни в нашей с Улукитканом жизни.

-- Хочу чаю... -- бредовым шепотом просит старик.

-- Нечего заварить, Улукиткан, все унесла вода.

-- А-а, ну-ну, ладно, забыл...

Через пять минут он снова просит чаю. Просит с детской мольбой в голосе, ему кажется, что только чай восстановит силы.

Я нарвал брусничных листьев и бросил их в чуман с кипящей водой.

-- Когда чаю нет, брусничник хорошо, -- говорит больной, громко причмокивая губами. -- Поверни меня на другой бок, пусть и грудь греется.

Из шкур погибших оленей делаю постель больному и сам думаю лечь пораньше. Сон -- испытанное средство против всяких огорчений: во сне легче заживают душевные раны и тело набирается новых сил. Ложусь на хвою, укрываюсь телогрейкой, больше ничего нет.

В эту холодную, чужую ночь многоярусные ели были нашим убогим жильем, костер и хвойное ложе -- удобством, кипяток с хлебными крошками -- пищей. Вместо беседы -- тяжелое раздумье о будущем. "Жалким станет тот, кто в борьбе потеряет надежду, его покинет энергия. Ненужным, чужим он окажется среди друзей", -- вспомнил я вдруг житейскую истину. И во мне забурлила горячим ключом решимость идти против всего -- и своей судьбы, и безжалостной природы, и времени, -- лишь бы только выпутаться из этого проклятого плена и вывести Улукиткана.

-- Смотри погода, ладно ли будет завтра? Да не ушли бы олени далеко, -говорит сиплым голосом Улукиткан.

Я вышел на берег. Ночь рождалась в томительных сумерках. На востоке в тусклой позолоте неба грозно дыбились тучи. С ближних мысов, сбегающих уступами к реке, давил туман. Купури, немного присмирев, скользила у моих ног притомившимся зверем.

-- Наверно, дождь будет, тучи идут с востока, -- сказал я, вернувшись.

-- Дождь, говоришь?.. -- удивился Улукиткан. -- Крикни погромче, я послушаю -- может, узнаю, -- попросил он.

-- Ку-уй! -- крикнул я.

"Куй... куй... куй..." -- отовсюду откликнулось сторож

кое эхо.

-- Слышишь, далеко отзывается -- хороший погода будет,-- сказал старик, успокоившись.

Напрасно я пытаюсь уснуть. В голове клубок неразгаданных мыслей. Как мать в забытьи слышит малейший шорох дитяти, так и я без слов стал чувствовать и понимать желания Улукиткана. Он хочет что-то сделать без меня, прислушивается -- сплю ли я, вздыхает, не знает, куда деть руки. Я нарочно начинаю тихо храпеть. Старик настораживается, вытягивает длинно, по-гусиному, шею, вытаскивает из-под шкуры бердану. Он продолжает смотреть незрячими глазами поверх костра куда-то в темноту, а сам ласково, по-детски ощупывает ружье, поворачивает его вверх "брюхом", достает нож и только теперь склоняет над ним тяжелую голову. Он силится что-то вырезать на ложе под скобой, но руки дрожат, силы покидают его, и старик, не преодолев немощь, валится на землю... Я встал, укрыл его шкуркой, убрал нож и, подняв бердану, увидел на ней рядом со скобою два креста. Один был вырезан давно, второй только что. Несомненно, это был условный знак чего-то трагического, но чего, я отгадать не мог.

II. Человек в капкане. Мы обманули злого духа. Караван спускается к Джегорме. Не ходи напрямик по незнакомой тайге. Над Джегормою солнце!

Утром Улукиткану стало легче, и все-таки слабость еще не покидает его. Морщинистый, худой, весь в синяках, с потухшими глазами, он горбит спину над чашкой брусничного чая и медленно жует лепешку, откусывая от нее крошечные дольки. Я смотрю на него, жду, что вот-вот он сейчас поднимет усталую голову и начнет упрекать меня за вчерашний день, за неосторожность, за голод, за боли в спине, в ногах. Но старик молчит, и от этого мне еще тяжелее. Значит, другие думы тревожат его.

-- День хороший, птица рано проснулась, надо идти, -- говорит он. -Может, дождик будет, тогда не выберемся.