Михаил Федотов - Иерусалимские хроники

ВОЙНШТЕЙН (подбегает к Менделевичу). Так вы, юноша, отвезете меня в Яффо? Вы, кажется, тоже участвуете в поэтическом состязании?! Как ваша фамилия?

МЕНДЕЛЕВИЧ. Менделевич!

ВОЙНШТЕЙН (жмурится). Нет, ей Богу, никогда не слышал! Так не забудьте меня отвезти.

ЮЗ АЛЕШКОВСКЙЙ. ...хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй...

АКАДЕМИК АВЕРИНЦЕВ (оглядывает охрану маккавеез и все время с любопытством вертит головой).

III

(Страсти)

ШКЛОВЕЦ. Не пугайтесь! Вы спите? Барский спит, а мне во что бы то ни стало нужно посоветоваться.

Я. Шкловец, что с вами? Вы заболели?

ШКЛОВЕЦ. Хуже. У меня в груди. Слушайте, у вас так было, что вы без одного человека можете умереть? Только по-настоящему, разорвать себя на части и умереть?

Я. Давайте я вам дам еще три бона!

ШКЛОВЕЦ. Как вам не стыдно! Это не Вирсавия. Вирсавия -- добрая, несчастная женщина. И она знает, что я влюблен совершенно в другую!

Я. В кого же это, черт подери?!

ШКЛОВЕЦ. В поэтессу М. -- не хочу здесь называть ее имени.

Я (зевнув и сев в постели). Как это вас угораздило?

ШКЛОВЕЦ. Мне надо ее видеть! Дайте мне свой пропуск на один день, на один час! Я хочу поклониться ей в землю.

ГРИГОРИЙ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (громко, из темноты). Я тебе такой пропуск дам, гнида! Попрешься вместо конкурса к жене, а она тебя сразу выдаст властям! А заодно и нас: ковенские жены любят порядок.

ШКЛОВЕЦ (плаксиво). Я не знаю, что со мной: мне надо видеть Меерзон. Это главнее, чем дышать.

ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (с насмешкой). Она же бухарка! Ты зря надеешься: бухарки никому не дают. Они и бухарцам не дают, у меня точные сведения. Очень боятся родителей. Зря будешь каблуки топтать!

ШКЛОВЕЦ. Я вас вызову на дуэль! Она превосходнейшая поэтесса, она -талант!

ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (с изумлением). За что на дуэль? Я вам обоим желаю всего хорошего. Хочешь, я тебе ее сюда доставлю?! Кстати, это мысль! За меня не беспокойся: по мне лучше одной маленькой писательницы завести двух...

ШКЛОВЕЦ (нерешительно). Как же это вы ее доставите?! Неудобно!

ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (решительно). Чепуха! Скажешь, что мы твои братья, а Вирсавию выдашь за маму. И шуму от нее будет поменьше.

ШКЛОВЕЦ (гордо). Бухарка Меерзон побьет вашего Менделевича!

ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (вздыхает). Вот ты себя и выдал, предатель. (Про себя) Я бы и сам поставил на бухарку.

(В дверь стучит Вирсавия и приглашает всех смотреть Национальное телевидение. Шкловец уходит.)

ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (ему вслед). Нельзя тебе, Шкловец, в Иерусалим. (Сочувственно) Совсем обезумел. Ты не помнишь, как его зовут?

Я (пожимая плечами). Я забыл.

(Возвращается Шкловец.)

ШКЛОВЕЦ (стесняясь). Дайте еще три бона, я верну!

ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (с недовольным видом записывает долг в блокнот). Товарищ по партии называется! Румынка до мозга костей. Раздевает парня до нитки!

IV

(Парад поэзии)

Утром должны были репетировать шествие по городу на лошадях. Сначала возражало министерство национальной чистоты, потому что лошадь -- это все-таки лошадь, конь! Это уже не средние века, чтобы лошадь. И для маккавеев лошадь -- не чистое животное. Но и сами поэты не могли до конца решить, кто же на ней поедет. Решили поначалу, что повезут двух женщин -бухарку Меерзон и Владимову, вместе ровно центнер, но Менделевич устроил какую-то невероятную склоку. Он орал:

"Шмакодявку на коня -- только через мой бездыханный труп! Тем более обеих. И это против техники безопасности. Посмотрите, какая кляча!" Лошадь действительно была неважнецкая. Ее привел откуда-то из либерального кибуца трибун либералов поэт Дектер. Дектер божился, что лошадь стоила ему двести бонов, но все знали, что это блеф, что он невероятный выжига и двоих теток на его лошадь никогда не усадить. Главный распорядитель, профессор-маккавей Сигаль, начал подобострастно шептать, чтобы на ней ехал сам Ножницын, и вроде бы все согласились, "и нашим, и вашим", но старик из-за геморроя не хотел об этом и слышать. В конце концов через город повели голую лошадь в голубой попоне, и к ней приделали крылья в смысле Пегаса, что как бы ее готов оседлать победитель. За ней шла группа второстепенных поэтов в полосатых нарядах, символизирующих поэтическое трудолюбие, а дальше уже шли бронетранспортеры с маккавеями. Профессор Сигаль и Менделевич ехали в головном транспортере, и я понял, что судьба конкурса решена. К сожалению, я ошибся. Утром по телевидению выступал генерал-маккавей Эдуард Кузнецов (Смит). Он угрюмо сообщил, что по его настоянию женщины-поэтессы к заключительным турам допущены не будут, потому что за конкурсом следит много исполняющих-маккавеев и на них плохо действует вид возбужденных поэтесс. Кроме того, шмакодявка своим альковным голосом нервирует бойцов охраны театра. "Охраны от кого! -- начала визжать Меерзон. -- Что я, перед ними голая, что ли, собираюсь выступать?!" Снова пришлось вмешаться главному раввину, и Кузнецов (Смит) выступил с извинениями, но бухарка Меерзон из-за всех этих распрей стала безумно подозрительной. Во время обеда я заметил, что она не притрагивается ни к одному блюду, не дав попробовать стоящему за ней голодному маккавею-охраннику. Впрочем, кормили довольно прилично, но без излишеств. Войнштейн даже наивно крикнул, что поэт при жизни может обходиться простым бульоном, но ему вовремя заткнули рот. Я так до сих пор еще ни разу не увидел ни в зале, ни на сцене своего друга Арьева, но я слышал, что он прошел во второй тур и очень понравился старцу. Дома нас ждал неприятный сюрприз: