Иван Тургенев - Три портрета

– Это что значит? – загремел он.

Юдич молчал.

– Ты украл эти деньги?

– Никак нет-с.

– Так кто-нибудь ключ у тебя брал?

– Я никому не отдавал ключа.

– Никому? А когда никому – так ты вор. Сознавайся!

– Я не вор, Иван Андреевич.

– Откуда ж взялись эти черепки, черт возьми! Так-то ты меня обманываешь? В последний раз говорю тебе – сознавайся!

Юдич потупил голову и сложил руки за спиной.

– Эй, люди! – закричал Иван Андреевич исступленным голосом. – Палок!

– Как? меня... наказывать? – прошептал Юдич.

– Вот тебе на! да чем ты лучше других? Ты вор! Ну, Юдич! не ожидал я от тебя такого мошенничества!

– Я поседел на вашей службе, Иван Андреевич, – проговорил с усилием Юдич.

– А мне что за дело до твоих седых волос? Черт бы тебя побрал с твоей службой!

Люди вошли.

– Возьмите-ка его, да хорошенько!

У Ивана Андреевича побледнели и затряслись губы. Он ходил по комнате, как дикий зверь в тесной клетке.

Люди не смели исполнить его приказания.

– Что же вы стоите, хамовы дети? Иль мне самому за него приняться, что ли?

Юдич пошел было к двери...

– Стойте! – закричал Иван Андреевич. – Юдич, в последний раз говорю тебе, прошу тебя, Юдич, сознайся.

– Не могу! – простонал Юдич.

– Так берите же его, старого подлипалу!.. Насмерть его! В мою голову! – загремел бешеный старик. Истязание началось...

Дверь вдруг растворилась, и вошел Василий. Он был едва ли еще не бледнее отца, руки его дрожали, верхняя губа приподнялась и обнажила ряд белых и ровных зубов.

– Я виноват, – сказал он глухим, но твердым голосом. – Я взял эти деньги.

Люди остановились.

– Ты! как? ты, Васька! без согласия Юдича?

– Нет! – сказал Юдич, – с моего согласия. Я сам отдал ключ Василью Ивановичу. Батюшка, Василий Иванович! зачем вы изволили беспокоиться?

– Так вот кто вор! – закричал Иван Андреевич. – Спасибо, Василий, спасибо! А тебя, Юдич, я все-таки не помилую. Зачем ты мне тотчас же во всем не сознался? Эй, вы! что вы стали? или уже и вы моей власти не признаете? А с тобой я справлюсь, голубчик! – прибавил он, обращаясь к Василью.

Люди опять было взялись за Юдича.

– Не трогайте его! – прошептал Василий сквозь зубы. Слуги его не послушались. – Назад! – закричал он и бросился на них... Они отшатнулись.

– А! бунтовать! – простонал Иван Андреевич и, подняв палку, пошел на сына.

Василий отскочил, схватился за рукоять шпаги и обнажил ее до половины. Все затрепетали. Анна Павловна, привлеченная шумом, испуганная, бледная, показалась в дверях.

Страшно изменилось лицо Ивана Андреевича. Он зашатался, уронил палку и тяжко опустился на кресло, закрыв лицо обеими руками. Никто не шевелился, все стояли как вкопанные, не исключая и Василья. Судорожно стискивал он стальную рукоять шпаги, глаза его сверкали унылым, злобным блеском...

– Подите все... все вон, – проговорил тихим голосом Иван Андреевич, не отнимая рук от лица.

Вся толпа вышла. Василий остановился на пороге, потом вдруг тряхнул головой, обнял Юдича, поцеловал руку матери... и через два часа его уже не было в деревне. Он уехал в Петербург.

Вечером того же дня Юдич сидел на крылечке дворовой избы. Люди окружали его, сожалели о нем и горько упрекали барина.

– Полноте, дети, – сказал он им наконец, – полноте... что вы его браните? он и сам, чай, батюшка наш, своей удали не рад...

Вследствие этого происшествия Василий уже более не видался с своим родителем. Иван Андреевич умер без него, и умер, вероятно, с такой тоской на сердце, какую не дай бог испытать кому-либо из нас. Василий Иванович между тем выезжал, веселился по-своему и сорил деньгами. Как он добывал эти деньги, не могу наверное сказать. Достал он себе слугу-француза, ловкого и смышленого малого, некоего Бурсье. Этот человек страстно к нему привязался и помогал ему во всех его многочисленных проделках. Я не намерен рассказывать вам в подробности все проказы моего grand’oncle [2]; он отличался такой неограниченной смелостью, такой змеиной изворотливостью, таким непостижимым хладнокровием, таким ловким и тонким умом, что, признаюсь, я понимаю неограниченную власть этого безнравственного человека над самыми благородными душами...

Вскоре после смерти отца Василий Иванович, несмотря на свою изворотливость, был вызван на дуэль одним оскорбленным мужем. Он дрался, тяжело ранил своего соперника и принужден был выехать из столицы; ему приказали безвыездно жить в своем поместье. Василию Ивановичу было тридцать лет. Вы легко можете себе представить, господа, с какими чувствами этот человек, привыкший к столичной, блестящей жизни, ехал на родину. Говорят, он на дороге часто выходил из кибитки, бросался лицом в снег и плакал. Никто в Лучиновке не узнавал прежнего веселого, любезного Василия Ивановича. Он ни с кем не говорил, с утра до вечера ездил на охоту, с видимым нетерпением сносил робкие ласки своей матери и безжалостно насмехался над братьями, над их женами (они уже оба успели жениться)...