Чудо Рождественской ночи

Своя ноша не тянет; и напоследок повязала на шею и на руки ожерелье и зарукавье [34]окатистого жемчугу, в рефит низанные, [35]хотя бы куда; так походить стала на невесту, да и не простую, а у Сальникова также в карете был кафтан заводной [36]на щегольскую руку. Когда Груняша села в карету, то Селуян ударил по лошадям изо всей мочи, да куда же? – на Пресню к Николе на Ваганьково, где не только пришлого народу много, но и прихожан было дворов пяток, и то почти пустых; сыскавши гулящего попа и без венечной памяти [37]за два рубля обвенчался; а за сии деньги та благословенная голова не отреклась бы и еще пар пяток совокупить. Сальников приехал домой благополучно, и как он жил хотя в малом доме, но в особом покое, и приезд, и приход имелся с заднего двора, то хозяину и не в примету, кто придет и кто пойдет, нашедши кучера невыспавшегося еще дрянь, разбудя его, дал на такой радости стакан светлоча, [38]он и пуще окачурился. Положа его в карету с помощию своей кухарки, приказал ей под вечер попозже отвесть лошадей под уздцы до конца улицы, где живет Сабакин, а там и бежать, – ибо лошади, зная дом господский, и сами пешком дойдут; не позабыл также положить под головы того мертвого тела кафтан с камзолом и в карман рубль денег на похмелье. Слуга Сабакина, идучи домой, увидя у двора стоящую карету и в ней кучера чуть живого, отворя ворота, впустил на двор, доложа боярину, что прошенная Сальниковым карета стояла у ворот и в ней не было никого, кроме кучера, который лежит в рубашке мертво пьян без всякого чувства. Сабакин, как человек вспыльчивый, ругал всячески Сальникова, а напоследок, схватя с головы седой парик, брося на землю, топтал ногами, кричал во все горло: «Я бы этому мошеннику теперь же руки и ноги переломал, что он делает стыд моей старой и заслуженной голове от добрых людей!» Хотя же по просыпе спрашивал и кучера, где они с проклятым ябедником были и что делали; но он, как человек ни о чем не ведущий, отозвался незнанием, что и квартиру забыл Сальникова.

Селуянушка наш, получа в руки бесценное сокровище, небоязненно и невозбранно ночевал со своею любезною женою, как долг велит новобрачному, и живет уже с месяц во всякой тишине и благополучии; никто про то не знал, кроме Груняшиной попечительной надзирательницы, которая часто их ночным временем посещала и от молодых подчивана и одаряема была изобильно. Но тот же, конечно, проклятый адский поселянин, который кареты просить приказывал, вздумал над ним сыграть шутку и поколебать их спокойствие. Господин Кошкодавов приехал в другой раз посетить свою сестрицу и навестить Груняшу. Приехавши, посидя часа с три в келье, спросил монахиню: «Сестрица! Да где же моя Груша? Разве ей недосужно к нам на часок показаться; я уже ее другой месяц не видал». – «Полно, братец, издеваться и переливать из пустого в порожнее: ты сказываешь, что Груню не видал другой месяц, а я двенадцать лет! Что ж делать, когда так я бессчастна, никогда не пришлете». – «Вот хорошо шутишь, сестра, кажется, вчерашний день минуло пять недель, как ты присылала с лошадьми карету, а она, севши, и поехала».

«Разве черт вместо меня присылал, а я не знаю! Вот мой малый, спроси его, ездил ли он к вам когда. Игнатка, поди сюда! Когда ты ездил к братцу за Грушею?» – «Я два месяца, сударыня, и пешком из монастыря никуда не хаживал! Да и зачем без приказу твоего господского по-пустому слоны продавать? [39]Правда, сударыня, виноват Богу и тебе, мы почти и каждый день с приворотником и хлебниками в заднюю калитку ходим на Москва-реку купаться, но и опять все в целости приходим!» Кошкодавов сидел за столом, потупивши глаза, облокотясь на левую руку: «Ну! сестрица, завязали узел, как-то будет развязывать? Конечно, Груша та пропала; я, право, думал, что она с тех пор все у тебя, а теперь вижу, что обман сущий!» – «Как, братец! Эта шутка не очень ладна, я почти вся вне себя!» – «А у меня, сестрица, так кожу подирает, подобно как в Костентиновском застенке в руках у добрых людей палачей! Да тот человек, конечно, от сего никак у меня не отпляшется, кто над стариком нехорошо подшутил; теперь не иначе как буду просить самого надежу государя, пускай прикажет по всем домам, не выключая и моего, сыскивать и по обыске увозчика, а когда с согласия сделано, и Грушку вызварить кнутом нещадно, дабы другим поводу не было, а там и ступай, куда хотят, и как сам не дам, так и жене закажу давать родительского благословения: [40]оно очень велико, а попу прикажу поминать анафемою, не замай ее теперь, тетенькается с кем хочет, девка взрослая». – «Потише, братец, очень жарко, не вдруг! Статное ли это дело, чтоб кровь свою отдавать в руки кровопийце и тем себя и весь род порочить?» – «Эх! сестрица, ты не знаешь, как моему сердцу больно, я, может быть, от сей игрушки должен буду оставить белый свет! Теперь поеду к Сонюшке и, сказавши, посоветую с ней, что будем делать; ум хорошо, а два лучше того; я думаю, что она, моя голубушка, жива не будет, услыша эдакую радостную весточку; ведь она ту каналью беглянку не в пример горячее меня любила, да и я не могу ввек запомнить!» – «Ты, братец, не вдруг ей сказывай, не умори, чтоб не ошиб ее, бедную, и вправду обморок!» – «Это, сестрица, ничего обморок, – в нем не век будет лежать; только вспрыснуть крепкою водкою и облить ведром водою, то и очнется; сберег бы Бог от большого обмороку, с чем в землю-то прячут, а временный ничего не стоит: баба здоровая выдержит хотя и не обморок, – я с молодых лет был не промах, а теперь понавык и побольше к полезным делам, – приведу с собою попа и лекаря, который-нибудь из них да пособит. Позабыл я в печали, из ума вон, послать прежде на Фили к цыганам и спросить пожилую бабу, ведь они, колдуньи проклятые, отгадывают все. Потерять уже гривнягу, другую, да чтобы правду сказала, а не скажет, то на конюшню да плетьми; я денег не жалею – только устои в правде. Вот, сестрица, кормил, поил, лелеял с годком двадцать залишком, – теперь пошла каналья по ветру; прости, сестрица!» – «Прости, братец, желаю тебе потерянное обрести в целости!» – «Поехать мне поскорей и объявить полиции, чтоб беглые сысканы и по суду по строгости законов наказаны были!» По приезде домой и по рассказании госпоже Кошкодавовой сделавшегося приключения, что говорено с ее золовкою, то и сбылось. Боярыня, упавши со стула на пол, захрапела: тут-то ни попу, ни лекарю не можно было показать своего искусства и больной учинить помощи, а предсказательницы не имелось, и жива ли будет, неизвестно. И как боярин одумался, что госпоже на полу лежать неприлично, то пятеро, насилу по дебелости ее тела поднявши, положили на постель, у ней же пена все то время клубом изо рта валила, так что водка и вода не помогали: то раздвоя стиснутые зубы лапотным кочедыком, [41]влили ложки с две конопляного масла, от которого она, срыгнувши, очнулась и стала охать, плакать и кричать попеременно: «Ах! Грушинька моя родимая, на которую ты сторонушку отлетела?