Иван Мележ - Дыхание грозы

До самого вечера, пока не надвигалась плотная темень, болото было в движении, в беспокойной, непрерывной гонке:

мужчины и женщины, старики и подростки хлопотали над рядами, над копнами, над стогами…

На другой день к полудню начало сильно парить. Когда собрались под дубком у воза полудновать, старый Глушак заметил беспокойно:

— Ко сну клонит что-то… Как бы дождя не пригнало…

До Ганны голос его дошел будто издали. Недослышала всего: усталость, сон навалились на нее сразу — мгновенно стерли все звуки, все мысли. Но когда старик разбудил всех, беспокойство снова привело Ганну к люльке. Невеселая, слабая была сегодня Верочка.

Еще задолго да вечера потемнело вокруг; загромыхал в отдалении гром. Глушак торопил всех: убрать скорей подсохшее сено, скопнить Среди суматошной спешки Ганна отбежала от других, кинулась к дубку — сердце заныло в тревоге: Верочка была в жару. Личико, тельце пылали. Дышала чаще, тяжелее, обессиленно.

Ганна сказала о своем беспокойстве Евхиму. Тот вытер почерневшие, запекшиеся губы, устало успокоил:

— Духота. Вот и дышит так. Тут сам чуть не задохнешься…

Правда, душно было очень. Все вокруг изнывало от духоты. В руках, в ногах, во всем теле чувствовалась истома.

С великим усилием подымала носилки с сеном, через силу тащилась к копне.

Однако дочурке не стало легче и тогда, когда по всему болоту, сгибая лозы и гоня клочья сена, пошел свежий, широкий ветер. Стало легче, здоровее, а Верочка все млела, часто дышала. Не полегчало ей, не упал жар и вечером: лобик стал еще горячее, грудка, ножки горели.

— Простудилась, что ли? — В голосе старого Глушака Ганне послышался упрек: не уберегла!

Дали попить маленькой чабрецового настоя, и вскоре во всем Глушаковом таборе слышались сопенье да храп.

Дольше других не ложился, ходил около Ганны, гнувшейся над люлькой, Степан, но усталость наконец свалила и его.

Только Ганне не спалось. Склонялась над люлькой, вслушивалась, как маленькая дышит, осторожно дотрагивалась до лобика, все хотела почувствовать, что жар у Верочки падает.

Укрывала, заслоняла собою от ветра. Ветер был беспокойный, холодный, словно криничной водой обдавал шею:

пришлось накинуть на себя постилку. Почти не переставая, беспокойно шумел дуб. Пахло грозой.

Ожидание грозы томило душу. Но вспыхивало и гремело все в отдалении, будто грозе хотелось помучить подольше издали. Не скоро приближались молнии, медленно рос, усиливался гром, а все ж наступал, грозил. Вот уже начало погромыхивать с боков, как бы окружая. Ветер тоже словно бы тешился людским беспокойством: то утихал на минуту, то снова налетал осатанело, бил сыростью и холодом. Старики давно не спали, горбились рядом с Ганной, крестились на каждый сполох, каждый раскат.

В отблесках молний Верочкино личико казалось бледным-бледным, без кровиночки. Малышка тоже не спала, но глаза, чуть приоткрытые, смотрели как-то безучастно, будто полные своей заботы.

— Не бойся… Ето Илья катается… Илья-пророк… — прижимала маленькую, ласково и тревожно шептала ей Ганна. — Он — добрый… Он малых не трогает… Он только кажется такой — страшный… А взаправду он добрый… Добрый…

Сквозь громыхание слышала, как тяжело, часто дышит Верочка, — хоть словом, хоть чем-нибудь хотела помочь маленькой!

Уже близко к рассвету прорвался, загудел вокруг дождь — частый, но короткий. Когда он унялся, блестело и погромыхивало уже далеко.

Утром парило. Все болото было как в дыму, просвеченном солнечной ясностью. Блестела звездочками вода на траве, на дубах, на кустах лозы. Все, кажется, сияло, обещало радость

День наступал погожий. В солнечной веселости Глушаки скоро словно забыли про беду: косы Степана и Евхима с азартом впивались в мокрую траву, Глушачиха и Халимон, будто помолодевшие, раскидывали копны, переворачивали ряды. Старик, сухонький, суетливый, торопился сам и подгонял других: все боялся упустить время, молил бога, чтоб продержалась погода.

У Ганны грабли валились из рук. То и дело бросала их, измученная, отяжелевшая от бессонницы и тревоги, спешила к дубку, к люльке: все ждала, что Верочке полегчает. А дочурке было хуже и хуже. Дышала все тяжелей, все чаще, почти задыхалась.

За Ганной подошел, помолчал с состраданием около люльки Степан. Не сказал ничего, только вздохнул, побрел к возу, поднял баклагу — напиться. Подбежала, погоревала старуха, но через минуту кинулась к граблям, боясь вызвать 1нев старика. Подошел было на минуту и Евхим. Ганна ждала, что поддержит как-то, посоветует что-либо: ей так нужны были теперь доброе слово, поддержка, но Евхим только промолвил: