Александр Энгельгардт - Письма из деревни (1872-1887 гг.)

На выручку помещичьим хозяйствам пришло — но только временно — то обстоятельство, что крестьяне получили малое количество земли и, главное, должны были слишком много платить за нее. Земли у мужика мало, податься некуда, нет выгонов, нет лесу, мало лугов. Всем этим нужно раздобываться у помещика. Нужно платить подати, оброки, следовательно, нужно достать денег. На этой-же нужде и основалась переходная система помещичьего хозяйства. Помещики оставили машины, агрономии, батрацкое хозяйство, уменьшили запашки и стали вести хозяйство, сдавая земли на обработку крестьянам с их орудиями и лошадьми, сдельно, за известную плату деньгами, выгонами, лесом, покосами и т. п. Но обрабатывающие таким образом земли в помещичьих хозяйствах крестьяне сами хозяева, сами ведут хозяйство и нанимаются на обработку помещичьей земли только по нужде. Человек, который сам хозяин, сам ведет хозяйство и только по нужде нанимается временно на работу, — это уже не кнехт, и на таких основаниях ничего прочного создать в хозяйстве нельзя. Есть нужда — берет работу, и дешево берет; нет нужды — не берет. Чтобы иметь рабочих на страдное время, нужно закабалить их с зимы, потому что, раз поспел хлеб, уже никто не пойдет в чужую работу: у каждого поспевает свой хлеб. Все помышления мужика-хозяина клонятся к тому, как бы не закабалиться в работу, быть свободным летом, в страду, он все претерпевает, лишь бы сохранить свободу для своего хозяйства. Вся система нынешнего помещичьего хозяйства держится, собственно говоря, на кабале, на кулачестве. Есть при имении отрезки, можно выгонами, покосами или иным чем затеснить крестьян, «ввести их в оглобли», «надеть хомут», крестьяне берут помещичью землю в обработку, нельзя затеснить — не берут. Дошло до того, что даже ценность имения определяют не внутренним достоинством земли, а тем, как она расположена по отношению к крестьянским наделам и насколько затесняет их. Нет хлеба, нет зимних заработков — берут у помещика работу, закабаляются с зимы; уродился хлеб, подошли хорошие заработки — никто не нанимается. Какое же тут может быть правильное хозяйство? Мужик постоянно стремится освободиться от кабалы, он работает в помещичьих хозяйствах только временно, случайно, закабаляясь по нужде. Одолевает или не одолевает мужик, а все-таки в конце концов подрывается помещичья «grande culture». Одолел мужик — он сам увеличивает хозяйство, не одолел — он уничтожает хозяйство, бросает землю и уходит; и в том и в другом случае помещик остается ни с чем. Поэтому-то помещичьи хозяйства год от году все падают, сокращаются, уничтожаются, и землевладельцы переходят к сдаче земель в аренду на выпашку. Если же которые хозяйства и держатся — на два, на три уезда батраков хватит, — то это чистая случайность, ничего прочного в них нет, и будущности они не имеют. Без кнехта не может быть правильного, прочного хозяйства. Представьте себе, что не было бы людей, которые из чиновничьей службы сделали бы себе профессию. Представьте себе, что все интеллигентные люди были бы люди вольные, занимались бы своими делами, своими хозяйствами и только в случае нужды, временно, нанимались бы на службу в чиновники. Неурожай, торговый кризис, дороговизна — пропасть желающих послужить для того, чтобы перебиться, пока поправятся дела. Урожай, хорошо идут всякие торговые и иные дела — нет никого, во всех департаментах и канцеляриях пусто. Ну, как же бы шла тогда служба? А ведь помещичья «grande culture» находится в таком именно положении.

Положим, что хозяин все науки знает, всякие агрономии произошел и за время, пока еще было можно заправиться, устроил хозяйство. Хлеба у него буйные, травы шелковые, скоты по полям ходят тучные, но все-таки же здание выстроено на песке. Нет у него прочного кнехта, который бы продал ему свою душу навсегда, хотя бы даже и задорого. Дело тут не в цене, а в прочности. Мужик в нужде задаром закабаляется, но души, во-первых, не продает. Он сам хозяин, и душа его в своем хозяйстве, а во-вторых, изменились условия, поправился мужик — он и прочь.

Да и то еще сказать, весело смотреть на роскошный клевер, которого становится 50 коп на десятине, но радость, как хотите, отравляется при виде мужика Михаилы, с зимы закабалившегося на уборку клевера. Не радуется Михаила, глядя на могучий клевер, в ужасе стоит он перед этой массой травы, которую он должен скосить и убрать. Думать тут, однако, нечего, — обязался, нужно скосить; там волостной, мировой, урядник, член, производитель… Положим, барин добрый, сам понимает, что клеверу народилась масса, что взятая зимой плата мала, и прибавляет Михаиле рубль-другой. Мужик рад, кланяется, благодарит доброго барина… Но вот опять зима, пришло время сдавать работы, барин добрый — не обидит, но Михаилы нет.