Аркадий Гайдар - Голиков Аркадий из Арзамаса

Домик был маленький, вышагивать по нему было трудно, и, накинув шинель, Гайдар ходил по заледеневшему шоссе, вдоль которого протянулась деревня. За огородами лежало белое поле, и чернел вдалеке лес.

Приближаться к Аркадию Гайдару в такое время не следовало. Но издали было видно, что он сначала хмурился, потом улыбался. Быстрым, решительным шагом возвращался в избушку, садился за стол. Впрочем, случалось, что он не выходил из дома подолгу, часами сидел, склонившись над рукописью.

Вечерами, иногда, читал вслух законченную главу. Читал, как правило, на память, лишь изредка заглядывая в тетрадку, да и то, чтобы вычеркнуть неудачное или лишнее слово.

Читал Аркадий Гайдар хорошо. Не декламировал. Не старался подчеркнуть голосом удачное место. Шутка ли в тексте, или вдруг вспыхнут пронизывающие душу серьезные и веские слова, - голос чуть-чуть глуховатый оставался ровным, вроде даже отстраненным. Лишь едва заметно менялась его окраска.

У многих в памяти отрывок из "Судьбы барабанщика", не раз в статьях о творчестве Аркадия Гайдара цитировавшийся, и все же, если мы размышляем об этом человеке, нужно еще раз вернуться к тому месту в повести, где сын просит отца, бывшего командира Красной Армии, спеть солдатскую песню.

...Отец поет "Горные вершины" на слова Лермонтова.

"- Папа! - сказал я, когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой. - Это хорошая песня, но ведь это же не солдатская.

Он нахмурился:

- Как не солдатская? Ну, вот: это горы. Сумерки. Идет отряд. Он устал, идти трудно. За плечами выкладка шестьдесят фунтов... винтовка, патроны. А на перевале белые. "Погодите, - говорит командир, - еще немного, дойдем, собьем... тогда и отдохнем... Кто до утра, а кто и навеки..." Как не солдатская? Очень даже солдатская!"

Похоже, что, когда Аркадий Гайдар писал эти слова, перед глазами его вновь поднялась островерхая скала у станицы Ширвинская. Мимо скалы шагали в горы красноармейцы 2-го батальона 302-го стрелкового полка. Они должны были подняться к Тубинскому перевалу, сбить вражеский заслон и удерживать перевал до подхода подкреплений...

Год спустя, в июле 1940-го, он написал Фраерману!

"Дорогой Рувчик - мне исполнилось 36 лет (5 месяцев). Из чего они складываются?

1. Рожденье.

2. Воспитанье.

3. Воеванье.

4. Писанье.

Раздели 36 на 4, и жизнь моя будет перед тобой как на ладони, за исключением того темного времени, когда я задолжал тебе 250 рублей денег".

"Воеванье", как мы знаем, Аркадию Гайдару вскоре предстояло продолжить. Что же касается "писанья", то нет у него ни одной повести, ни одного рассказа, в которых не появились бы командир, красноармеец. Те, что еще в строю, или которые уже свое отслужили, отвоевали. И всегда, хотя бы эхом грома дальних батарей, военным эшелоном, промчавшимся мимо окон пассажирского поезда, или часовым на посту, но всегда и непременно присутствует в его книгах Красная Армия. И "нет для него ничего святей знамен Красной Армии, и поэтому все, что ни есть на свете хорошего, это у него - солдатское".

Новый, 1940 год Аркадий Гайдар встречал с преподавателями и студентами Московского библиотечного института.

Праздник уже пошел на убыль. Уже и посидели за столами, и танцевали, и пели, и читали стихи. Выбегали во двор смотреть, как светится небо над Москвой. Играли в снежки. Отогревались в аудитории.

- Скажите, Аркадий Петрович, как воспитывать у ребят ненависть к врагам? - спросил кто-то из преподавателей. - Дети и... ненависть. Ведь это не просто.

- Совсем не просто, - согласился Гайдар. - А зачем вам воспитывать ненависть? Воспитывайте любовь к родине. Пусть она будет большой, настоящей, искренней. И тогда, если кто-нибудь посягнет на родину, родится у человека великая и праведная ненависть. Такая вот, по-моему, диалектика...

Ненависть к врагам у Аркадия Гайдара была велика, потому что любовь к людям, к жизни, к Советской стране переполняла его сердце, прорываясь порой, как в письме к Б. Ивантеру, почти мальчишеским ликованием: "Да здравствуют всякие земли, народы, планеты, звезды, реки и вся наша интересная судьба".

Но к тому времени, когда мы так весело встречали новый, 1940 год, в его дневниках и письмах все отчетливее звучала иная нота.

"Тревожно на свете, и добром дело, видать, не кончится".

"Нервы в руки. Не распускаться. Смеяться. Работать".

"Сегодня начал "Дункан", повесть.

Война гремит по земле. Нет больше Норвегии, Голландии. Дании, Люксембурга, Бельгии. Германцы наступают на Париж. Италия на днях вступила в войну".