Павел Мельников-Печерский: В Чудове

Был октябрь на исходе; я прозяб, даром что в дормезе сидел; сильно подмораживало. Вышел из экипажа, иду по лестнице — освещена. Вот, думаю, как бы везде такие станции были, ездить бы сполагоря. А то по нашим местам избушки на курьих ножках: тесные, грязные, а клопов да тараканов видимо-невидимо.

Вхожу в комнату — большая, мебель прекрасная. У притолоки смотритель в струнку вытянулся… «Экий порядок!» — думаю.

— Лошадей! — приказываю смотрителю, а сам подаю ему подорожную. — Шестериком! Да дормез надо подмазать. Распорядись, любезный, а я покамест у тебя чаю напьюсь.

Тогда просто было: станционным смотрителям благородные «ты» говорили.

Смотритель подорожную взял, а сам ни с места. Иду дальше. Перед диваном — большущий стол. На нем маленький самоварчик. Пьет чай какой-то старикашка, сухой, сердитый, с кудреватыми волосами, в сереньком сюртуке. Такой неприглядный. «Должно быть, из земского суда», — думаю… Подошел я к столу, шапку положил, шарф с шеи размотал — тоже на стол. Обернулся, вижу: смотритель стоит, как вкопанный.

— Лошадь, говорю.

Молчит смотритель, ровно солдат во фрунте.

Я опять к столу. Поворотился задом к старику, опять иду к смотрителю.

— Что-ж, — говорю, — оглох ты, что ли?

Смотритель налево кругом и скорым шагом марш за дверь.

— Что, молодой человек? Откуда едешь? — сердито прогнусавил старик.

В наше время старые люди молодых тыкали: это обидным не считалось. Сухо ответил я:

— Из Питера.

— Что ж, ты, мой друг, сам-от петербургский?

— Нет!

— Откуда ж?

— Из Нижегородской губернии.

— Помещик?

— Помещик.

— Гм!.. Богатый?

— С меня станет.

— То-то: шестериком ездишь!.. В кармане-то, видно, густо.

— Чахотка.

— Не по-чахоточному ездишь. Здесь ведь прогоны большие.

— Это уж мое дело, говорю, — а сам думаю: «что это он пристал ко мне?»

— Чайку не хочешь ли? — спрашивает.

— Да вот смотритель, каналья, до сих пор не распорядился. Я сам хотел здесь чай пить.

— Пьем вместе: у меня пареной травки в чайнике много. Выпьют же даром.

— Пожалуй… — сказал я. — Да вот прежде смотрителя надо хорошенько повернуть.

Подойдя к окошку, отворил я форточку и крикнул: «смотритель!»

Раз крикнул, два крикнул, три крикнул: ни духу ни послушания. Ровно все вымерли. А слышно: чуть-чуть копошатся.

— Что горячишься? — гнусит старик. — Аль крепко надо спешить? Зазноба, что ли?

— Некуда мне спешить, а досадно, что смотритель порядков не знает: проезжающих нет, а он лошадей не дает… Вам ведь парочку?

— Да, парочку. Я все на парочке езжу.

— Что ж это он? И глаз не кажет! — с досадой говорю я про смотрителя.

— Не кипятись. Успеешь, мой друг. Выпей-ка лучше чайку стаканчик.

И, вынув из обитого тюленьей шкурой погребца граненый стакан, налил чаем и придвинул ко мне.

— С прикуской пьешь, али внакладку?

— Внакладку.

— Как же тебе не внакладку? Богат! Помещик! — И положил сахару в мой стакан.

— А что, мой друг, — спросил он, немного помолчав: — служишь, что ли?

— Теперь не служу.

— Что ж так?

— Да так, по грамоте о вольности дворянства. «Хочем — служим, хочем — нет».

— Гм! Что ж поделываешь?

— Да ничего не делаю.

— Уж будто и ничего? В Петербург-от зачем ездил?

— Не по своему делу, — отвечаю, прихлебывая чай.

— По чьему же?

— Соседа по деревне — Приклонского Андрея Петровича.

— Что же у него за дела?

— Самые поганые, — говорю, — по откупам да по заводу винокуренному.

— Гм! Что ж за дела такие?

— Хорошенько-то и не знаю. Мое дело было справки взять да кой-кому руки смазать.

— Что ж, смазал?

— Смазал.

— И пошло дело?

— Еще как пошло-то!

— Гм! А где смазывал?

— Известно где! — И сказал, где смазывал.

— Гм! И взяли?

— Еще бы не взять!

— И не поморщились?

— Не ежа, чать, в руки-то совал, а деньги. Зачем же морщиться?

— Гм! Выпей еще стаканчик.

— Выпью. А сами-то вы откуда будете? — спрашиваю я у него.

— Недальный. Тоже помещик.

— Новгородский?

— Новгородский. Вот недалеко отсюда деревнюшка у меня есть.

— А едете откуда?

— Неподалеку отсюда по делишкам ездил… А как твое имечко святое?

— Иван.

— По батюшке-то как звать?

— Кондратьич.

— А фамилия какая?

— Рыбников.

— Как же это ты, друг мой, Иван Кондратьич, дельцо-то сладил? Говорят, винное дело мудреное. Разве сам прежде кабацкой частью занимался?

— Не бывал я по кабацкой части и не буду… Не дворянское дело… Да что это однако здесь за смотритель? Вот я поверну его по-своему!