Николай Гарин-Михайловский: Еврейский погром

И толпа идет с мертвым человеком на телеге впереди в оглушительном шуме от криков, от звона разбиваемых стекол, мебели, под вопли попадающихся евреев,- их гонят, бьют, пока не исчезают они под ногами толпы.

И опять крики из боковой улицы:

- Сюда, сюда!

На углу Пушкинской разбивают синагогу. Толпа и телега поворачивают к синагоге.

Подъезжает генерал-губернатор.

Он сидит в коляске; маленький, худой старик в мундире, в орденах и кричит толпе:

- Смирно!

Хохот, крики "ура".

Появляется военный оркестр.

- Что-нибудь веселое!

И оркестр начинает какой-то веселый марш.

- Ура! Ура!

Хохот, крики, энергичнее летят камни в синагогу. Все стекла выбиты, ломают двери.

- Ура!

- Смирно!

Но камни уже летят в коляску.

- Пошел!.

Коляска мчится, за ней телега с мертвым, сзади вся толпа с гиком и воплями:

- Стой! Стой!

- Держи, держи! А-ту!

- Го-го-го!

На углу стоим мы, кучка гимназистов.

Только что разгромили бакалейную лавку. Веселые добродушные парни подмигивают нам.

- Эх, милый барин,- обращается к одному из нас молодой верзила,-дай-ка папироску?

-- И сам бы рад покурить, да нет. .

- Ах, барин бедный, курить нечего. Ребята, у кого табак?

- Вот табак,- показывает кто-то из толпы иа запертую табачную лавочку.

- А может, лавка русского?

- А не все тебе равно - русский жид или жидовский жид?

- Барин, прикажи' - иодмывающе обращается верзила к желавшему покурить.

И тот ... весело машет рукой.

С диким воплем восторга бросается толпа, и через несколько минут десятки рук протягиваются к нам с папнросами.

Лица радостные, умильные, блаженные.

Мы, смущенные, берем по папироске и улыбаемся этой толпе, а она ревет:

- Берите больше, все берите. На дом вам снесем. Ура!

-Христос воскресе! И мы целуемся с ними.

- Ребята, водки!

А мы, растерянные, смущенные, торопимся незаметно стушеваться, исчезнуть.

Второй день.

Где-то идут войска.

Какой-то еврей шмыгнул к нам во двор...

Надо спрятать, но что скажет кухарка?

Долго ее убеждают, и, наконец, она раздраженно говорит:

- Ну, отстаньте от меня! Прячьте, коли охота с жидом возиться - меня и себя под топор подводить.

И высокий дрожащий еврей, молодой, худой, поднимается по узкой лестнице на чердак, а кухарка испуганно оглядывает двор: нет ли свидетелей. И грозит ему кулаком:

-- У, дрянь, не стоишь, чтоб пропадать из-за тебя!

И, довольные, мы опять уходим в город.

Там, на кладбище человек сорок опившихся.

Маленький белый домик, мертвецкая - уютно выглядит из зелени, кругом памятники, кресты, могилы,- тишина и покой.

Громадная толпа, как мертвая.

Мы протискиваемся и стоим над трупами. Окна открыты, но запах тяжелый от этих на полу плотно друг около друга лежащих синих, вздутых страшных фигур в оборванных, истасканных костюмах, по которым, как по печатным строчкам, читаешь историю их ужасного прозябания на земле вплоть до последнего мгновения, когда в каком-то угаре почуялся вдруг им выход,,. И они все лежат - это зеркало, это страшное отражение окружающей жизни.

Какая-то баба вздыхает:

- Вот и пасха: из жидов пух, а из русских дух...

Пришли войска. Сухой барабанный треск несется по пустым улицам.

Ловят, тут же на улице раскладывают и секут.

Множество слухов. Высекли даму. Высекли унтер-офицера с георгиевским крестом. Схватили графа С., но он распахнул пальто и показал свой форменный фрак со звездой.

Общество возмущено.

Одному офицеру в доме моего товарища в моем присутствии показали на дверь.

Он вышел на улицу и крикнул:

- Только попадитесь мне: всех перепорю!

Ловят облавами. Неожиданно с двух противоположных концов появляются из боковых улиц войска, сходятся и всех попавших в эту мышеловку подвергают допросу и суду.

Тут же расставляются скамьи, появляются розги.

Преображенская улица в средней своей части сплошь почти была заселена евреями.

Я шел к товарищу, когда вдруг из двух боковых улиц с барабанным треском появились солдаты.

Я и все со мной метнулнсь, как рыбы, почувствовавшие сеть.

Куда? За кем-то я проскочил в подворотню.

Подворотня захлопнулась и я очутился во дворе, битком набитом евреями.

Двор, как бы дно глубокого колодца.

Из раскрытых окон всех этажей этого колодца смотрели па меня глаза евреев.

Я один среди них русский, н ужас охватил меня.

Они теперь могли сделать со мной, что хотели: убить и бросить в эту ужасную помойную яму.

Может быть, кто-нибудь из них видал, как я курил папироску, поданную мне из разграбленного магазина. И меня схватят н вытолкнут на суд туда на улицу, откуда уже несутся раздирающие душу вопли. Просто со злобы вытолкнут... А там, может быть, как раз тот офицер... И я стоял, переживая муки страха, унижения, тоски.