А Герцен - Былое и думы (Часть 3)

Раз вечером, говоря о том о сем, я сказал, что мне бы очень хотелось послать моей кузине портрет, но что я не мог найти в Вятке человека, который бы умел взять карандаш в руки.

- Дайте я попробую, - сказала соседка, - я когда-то довольно удачно делала портреты черным карандашом.

- Очень рад. Когда же?

- Завтра перед обедом, если хотите.

- Разумеется. Я приду в час.

Все это было при муже; он не сказал ни слова.

На другой день утром я получил от соседки записку; это была первая записка от нее. Она очень вежливо и осторожно уведомляла меня, что муж ее недоволен тем, (332) что она мне предложила сделать портрет, просила снисхождения к капризам больного, говорила, что его надобно щадить, и в заключение предлагала сделать портрет в другой день, не говоря об этом мужу, чтоб его не беспокоить.

Я горячо, может, через край горячо, благодарил ее, тайное делание портрета не принял, но тем не меньше эти две записки сблизили нас много. Отношения ее к мужу, до которых я никогда бы не коснулся, были высказаны. Между мною и ею невольно составлялось тайное соглашение, лига против него.

Вечером я пришел к ним, - ни слова о портрете. Если б муж был умнее, он должен бы был догадаться о том, что было; но он не был умнее. Я взглядом поблагодарил ее, она улыбкой отвечала мне.

Вскоре они переехали в другую часть города. Первый раз, когда я пришел к ним, я застал соседку одну в едва меблированной зале; она сидела за фортепьяно, глаза у нее были сильно заплаканы. Я просил ее продолжать; но музыка не шла, она ошибалась, руки дрожали, цвет лица менялся.

- Как здесь душно! - сказала она, быстро вставая из-за фортепьяно.

Я молча взял ее руку, слабую, горячую руку; голова ее, как отяжелевший венчик, страдательно повинуясь какой-то силе, склонилась на мою грудь, она прижала свой лоб и мгновенно исчезла.

На другой день я получил от нее записку, несколько испуганную, старавшуюся бросить какую-то дымку на вчерашнее; она писала о страшном нервном состоянии, в котором она была, когда я взошел, о том, что она едва помнит, что было, извинялась - но легкий вуаль этих слов не мог уж скрыть страсть, ярко просвечивавшуюся между строк.

Я отправился к ним. В этот день мужу было легче, хотя на новой квартире он уже не вставал с постели; я был монтирован14, дурачился, сыпал остротами, рассказывал .всякий вздор, морил больного со смеху и, разумеется, все это для того, чтоб заглушить ее и мое смущение. Сверх того, я чувствовал, что смех этот увлекает и пьянит ее. (333)

...Прошли недели две. Мужу было все хуже и хуже, в половину десятого он просил гостей удаляться, слабость, худоба и боль возрастали. Одним вечером, часов в девять, я простился с больным. Р. пошла меня проводить. В гостиной полный месяц стлал по полу три косые бледно-фиолетовые полосы. Я открыл окно, воздух был чист и свеж, меня так им и обдало.

- Какой вечер!-сказал я. - И как мне не хочется идти.

Она подошла к окну.

- Побудьте немного здесь.

- Невозможно, я в это время переменяю повязку.

- Приходите после, я вас подожду. Она молчала, я взял ее руку.

- Ну приходите же. Я вас прошу... Придете?

- Право, нельзя, я сначала надеваю блузу.

- Приходите в блузе, я вас утром заставал несколько раз в блузе.

- А если вас кто-нибудь увидит?

- Кто? Человек ваш пьян, отпустите его спать, а ваша Дарья... верно, любит вас больше, чем вашего мужа - да она и со мной приятельница. Да и что же за беда? Помилуйте, ведь теперь десятый час, - вы хотели мне что-нибудь поручить, просили подождать..,

- Без свечей...

- Велите принести. А впрочем, эта ночь стоит дня. Она еще сомневалась.

- Приди же - приди! - шептал я ей на ухо, первый раз так обращаясь к ней. Она вздрогнула.

- Приду - но только на минуту.

...Я ждал ее больше получаса... Все было тихо в доме, я мог слышать оханье и кашель старика, его медленный говор, передвиганье какого-то стола... Хмельной слуга приготовлял, посвистывая, на залавке в передней свою постель, выругал"я и через минуту захрапел... Тяжелая ступня горничной, выходившей из спальной, была последним звуком... Потом тишина, стон больного и опять тишина... вдруг шелест, скрьпнул пол, легкие шаги - и белая блуза мелькнула в дверях...

Ее волнение было так сильно, что она сначала не могла произнести ни одного слова, ее губы были (334) холодны, ее руки - как лед. Я чувствовал, как страшно билось ее сердце.

- Я исполнила твое желание,-сказала она, наконец. - Теперь пусти меня... Прощай... ради бога прощай, поди и ты домой, - прибавила она печально умоляющим голосом.