- Больше у вас нет бумаг?
- Нет.
- У меня есть еще несколько писем, и презанимательных, пойдемте ко мне, сказала моя жена.
- Помилуйте, ваши письма...
- Пожалуйста, не церемоньтесь... ведь вы исполняете ваш долг, пойдемте.
Комиссар пошел, слегка взглянул на письма, большей частию из Италии, и хотел выйти...
- А вот вы и не видали, что тут внизу - письмо из Консьержри, от арестанта, видите, не хотите ли взять с собой?
- Помилуйте, сударыня, - отвечал квартальный республики, - вы так предубеждены, мне этого письма вовсе не нужно.
- Что вы намерены сделать с русскими бумагами? - спросил я. (267)
- Их переведут.
- Вот в том-то и дело, откуда вы возьмете переводчика, если из русского посольства, то это равняется доносу, вы погубите пять, шесть человек. Вы меня искренно обяжете, если упомянете в proces verbal38, что я настоятельно прошу взять переводчика из польской эмиграции.
- Я думаю, что это можно.
- Благодарю вас; да вот еще просьба: понимаете вы сколько-нибудь по-итальянски?
- Немного.
- Я вам покажу два письма; в них слово "Франция" не упомянуто, писавший их - в руках сардинской полиции, вы увидите по содержанию, что ему плохо будет, если письма дойдут до нее.
- Mais ah са!39 - заметил комиссар, начинавшей входить в человеческое достоинство. - Вы, кажется, думаете, что мы в связи со всеми деспотическими полициями. Нам дела нет до чужих. Поневоле мы должны брать меры у себя, когда на улицах льется кровь и когда иностранцы мешаются в наши дела.
- Очень хорошо, стало, вы письма можете оставить.
Комиссар не солгал, он действительно немного знал по-итальянски и потому, повертевши письма, положил их в карман, обещаясь возвратить.
Тем его визит и кончился. Письма итальянца он отдал на другой день, но мои бумаги канули в воду. Прошел месяц, я написал письмо к Каваньяку, спрашивая его, отчего полиция не возвращает моих бумаг и не говорит о том, что нашла в них, - вещь, может, очень неважная для inee, но чрезвычайно важная для моей чести.
Последнее было вот на чем основано. Несколько знакомых вступились за меня, находя безобразным визит комиссара и задерживание бумаг.
- Мы желали удостовериться, - сказал Ламорисьер, - не агент ли он русского правительства.
Это гнусное подозрение я услышал тут в первый раз; для меня это было совершенно ново; моя жизнь шла так публично, так открыто, как в хрустальном улье, и вдруг сальное обвинение и от кого - от республиканского правительства! (268)
Через неделю меня потребовали в префектуру; Барле был со мной; нас принял в кабинете Дюку молодой чиновник, очень похожий на петербургского начальника отделения из развязных.
- Генерал Каваньяк, - сказал он мне, - поручил префекту возвратить ваши бумаги без малейшего разбора. Сведения, собранные о вас, делают его совершенно излишним, на вас не падает никакого подозрения, вот ваша портфель, не угодно ли вам подписать предварительно эту бумагу?
Это была расписка в том, "что бумаги все сполна мне возвращены".
Я приостановился и спросил, не будет ли правильнее, если я пересмотрю бумаги.
- До них не дотрогивались. Впрочем, вот печать.
- Печать цела, - заметил успокоительно Барле.
- Моей печати тут нет. Да ее и не прикладывали.
- Это моя печать, да ведь у вас был ключик.
Не желая отвечать грубостью, я улыбнулся. Это взбесило обоих; начальник отделения сделался начальником департамента, схватил ножик и, взрезывая печать, сказал довольно грубым тоном:
- Пожалуй, смотрите, коли не верите, только у меня нет столько свободного времени, - и он вышел, кланяясь с важностью.
То, что они рассердились, убедило меня, что бумаг действительно не смотрели, и потому, едва бросив взгляд, я дал расписку и отправился домой.
ГЛАВА XXXVI
"La Tribune des Peuples".- Мицкевич и Рамон де ла Сагра. - Хористы революции 13 июня 1849. - Холера в Париже. - Отъезд.
Я оставил Париж осенью 1847 года, не завязавши никаких связей; литературные и политические кружки оставались мне совершенно чуждыми. Причин на это было много. Прямого случая не представлялось - искать я не хотел. Ходить только, чтобы смотреть знаменитости, я считал неприличным. К тому же мне очень мало нравился (269) тон снисходительного превосходства французов с русскими: они одобряют, поощряют нас, хвалят наше произношение и наше богатство; мы выносим все это и являемся к ним как просители, даже отчасти как виноватые, радуясь, когда они из учтивости принимают нас за французов. Французы забрасывают нас словами - мы за ними не поспеваем, думаем об ответе, а им дела нет до него; нам совестно показать, что мы замечаем их ошибки, их невежество, - они пользуются всем этим с безнадежным довольством собой.
Читать дальше