А Герцен: Былое и думы (Часть 7)

И затем входит молодая русская девушка или барышня, которую я прежде видел раза два.

Она останавливается передо мной, пристально смотрит мне в глаза; черты ее печальны, щеки горят; она наскоро извиняется и потом: (287)

- Я только что воротилась из России, из Москвы; ваши друзья, люди, любящие вас, поручили мне сказать вам, спросить вас... - она приостанавливается, голос ей изменяет.

Я ничего не понимаю.

- Неужели вы, - вы, которого мы любили так горячо, вы?..

- Да в чем же дело?

- Скажите, бога ради, да или нет, - вы участвовали в петербургском пожаре?

- Я?

- Да, да - вы, - вас обвиняют... по крайней мере говорят, что вы знали об этом злодейском намерении.

- Что за безумие, и вы это можете принимать так серьезно?

- Все говорят!

- Кто это все? Какой-нибудь Николай Филиппович Павлов? (Мое воображение в те времена дальше не шло!)

- Нет, люди близкие вам, люди страстно любящие вас, - вы для них должны оправдаться; они страдают, они ждут...

- А вы сами верите?

- Не знаю. Я затем и пришла, что не знаю; я жду от вас объяснения...

- Начните с того, что успокойтесь, сядьте и выслушайте меня. Если я тайно участвовал в поджогах, почему же вы думаете, что я бы вам сказал это так, по первому спросу? Вы не имеете права, основания мне поверить... Лучше скажите, где во всем писанном мною есть что-нибудь, одно слово, которое бы могло оправдать такое нелепое обвинение? Ведь мы не сумасшедшие, чтоб рекомендоваться русскому народу поджогом Толкучего рынка!

- Зачем же вы молчите, зачем не оправдываетесь публично? - заметила она, и в глазах ее было видно раздумье и сомнение. - Заклеймите печатно этих злодеев, скажите, что вы ужасаетесь их, что вы не с ними, или...

- Или что? Ну, полноте-, - сказал я ей, улыбаясь, - играть роль Шарлотты Корде, у вас нет кинжала, и я сижу не в ванне. Вам стыдно, и нашим друзьям вдвое, верить такому вздору, а нам стыдно в нем оправды(288)ваться, да еще по дороге стараясь утопить и разобидеть каких-то нам совершенно незнакомых людей, которые теперь в руках тайной полиции и которые, очень может быть, столько же участвовали в пожарах, сколько и мы с вами.

- Так вы решительно не будете оправдываться?

- Нет.

- Что же я напишу туда?

- Да вот то, что мы с вами говорили.

Она вынула из кармана последний "Колокол" и прочла: "Что за огненная чаша страданий идет мимо нас? Огонь ли это безумного разрушения, кара ли, очищающая пламенем? Что довело людей до этого средства и что эти люди? Какие тяжелые минуты для отсутствующего, когда, обращаясь туда, где вся любовь его, все, чем живет человек, он видит одно немое зарево".

- Страшные, темные строки, ничего не говорящие против вас и ничего за вас. Верьте мне, оправдывайтесь - или вспомните мои слова: друзья ваши и сторонники ваши вас оставят.

...Так, как колонель рюс был тамбур-мажором нашего успеха, так мирная Шарлотта Корде явилась провозвестницей нашего распадения с общественным мнением, и притом в обе стороны. В то время как приподнявшие голову реакционеры называли нас извергами и зажигателями, часть молодежи прощалась с нами, как с отсталыми на дороге. Первых мы презирали, вторых жалели и печально ждали, как суровые волны жизни сгубят уплывших далеко, и только часть причалит назад к берегам.

Клевета росла и вскоре, подхваченная печатью, разошлась по всей России. Тогда только что начинался фискальный период нашей журналистики. Я живо помню удивление людей простых, честных, вовсе не революционеров перед печатными доносами, - это было совершенно ново для них. Обличительная литература круто повернула оружие и сразу перегнулась в литературу полицейских обысков и шпионских наушничаний.

В самом обществе произошел переворот. Освобождение крестьян отрезвило одних, другие просто устали от политической агитации; им захотелось прежнего покоя - сытость одолела ими перед обедом, который доставался с такими хлопотами. (289)

Нечего сказать, коротко у нас дыхание и длинна выносливость!

Семь лет либерализма истощили весь запас радикальных стремлений. Все накопившееся и сжатое в уме с 1825 года потратилось на восторги и радости, на предвкушение будущих благ. После усеченного освобождения крестьян слабым нервам казалось, что Россия далеко зашла, что она идет слишком быстро.

В то же время радикальная партия, юная и по тому самому теоретическая, начинала резче и резче высказываться, пугая без того испуганное общество. Она показывала казовым концом своим такие крайние последствия, от которых либералы и люди постепенного развития, крестясь и отплевываясь, бежали, зажимая уши, и прятались под старое, грязное, но привычное одеяло полиции. Студентская опрометчивость и помещичья непривычка выслушивать других не могли не довести их до драки.