Авдотья Панаева: Степная барышня

– - Милости просим разделить с нами уголок и хлеб-соль.

Я стал извиняться, что стесню их.

– - И, полноте! Мы переночуем в другой комнате, это наша тоже,-- указывая на соседнюю дверь, прервал старичок.

– - Не на улице же вам, батюшка, было ночевать! И все это Архип купцу всякому норовит угодить, а для дворянства нет места!

И старушка указала мне место возле себя на диване. Я сел.

Настало молчание; пользуясь им, я рассмотрел внимательнее моих новых знакомых. Старички имели физиономии необыкновенно простые и добродушные. Я готов был бы держать пари, что в жизни своей они не знавали никакого горя: так спокойно, даже туповато было выражение их лиц. Щеки сохраняли румянец; полнота не переходила еще границ, но животы заметно были развиты,-- все не дурные признаки. Волосы у обоих были светло-русые. Туалет старика, вероятно по случаю лета, состоял из серо-черной нанки. Белая косынка обхватывала его короткую и толстую шею. На супруге его туалет также не был роскошен. Темный ситцевый капот -- лиф коротенький, рукава с пуфами. Под лифом платья, вместо манишки, была надета белая кисейная косынка. Чепчик тюлевый с рюшью без всяких бантов дополнял этот простенький и чистенький туалет. Григорий Никифорыч прервал молчание следующим вопросом:

– - Откуда изволите ехать?

– - Из X*** губернии.

– - Из своих поместьев?

– - Да.

– - Холостые? -- спросила Авдотья Макаровна.

– - Не женат.

– - Изволите состоять на государственной службе? -- спросил Зябликов.

– - Да-с.

– - Родители живы? -- обратясь снова ко мне, спросила старушка.

– - Давно умерли.

Авдотья Макаровна покачала головой с соболезнованием.

– - Позвольте узнать имя и отчество ваше? -- спросил старичок.

Я сказал: они раза два повторили его, как бы заучивая урок.

– - А который годок вам, батюшка Николай Николаевич? -- спросила меня старушка.

– - А сколько у вас душ? -- спросил Зябликов, как только я удовлетворил любопытство его жены.

– - Братцы и сестрицы есть? -- сказала Авдотья Макаровна.

– - У меня нет никаких близких родных! -- отвечал я, досадуя на докучливых старичков; но они, кажется, и не подозревали, что их любопытство может наскучить, и продолжали меня допрашивать.

– - А заложены ли ваши мужички? -- спросила меня Зябликова.

– - Нет,-- улыбаясь, отвечал я.

– - Хорошо вы делаете! Ах, как трудно справляться потом! -- с грустью произнесла Авдотья Макаровна, из чего я мог догадаться, что их мужички были заложены.

– - А каков хлеб в ваших местностях? -- не давая мне отдыха, спросил Зябликов.

– - А скотинки много, батюшка, у вас? -- перебила своего мужа Авдотья Макаровна.

– - Право, не знаю,-- отвечал я.

Старички встрепенулись и с удивлением глядели на меня, как будто я им сказал что-нибудь ужасное.

– - Я плохой хозяин, мало живу в деревне, нанимаю управляющего,-- прибавил я, желая оправдаться.

– - Небось немца! -- язвительно заметил мне Зябликов, а его супруга с ужасом прибавила:

– - Как же можно не знать своего добра?

Во все время этого разговора сердитая дева в тиковом платье бегала из комнаты в комнату, рылась в сундуках, в узлах и снимала со стены крахмальные юбки, шум которых в другой комнате возвещал мне о новом скором знакомстве.

Появление молодой девушки пояснило мне докучливые расспросы стариков и их оригинальное гостеприимство. Ее отрекомендовали мне следующей фразой:

– - Вот наша дочка, Феклуша!

Феклуша, покраснев, присела мне 1и поспешила сесть в угол.

Началось приготовление к чаю; старушка и супруг ее стали хлопотать около стола, на который постлали чистую скатерть. Я этим временем поглядывал на новое лицо.

Феклуше было не более шестнадцати или семнадцати лет; она с первого взгляда мне не понравилась; может быть, ее пестрое шерстяное платье, его покрой и украшения были тому причиной; мне показалась она портретом матери, какой, вероятно, была та в молодости: голубые же глаза, такие же белокурые волосы, только, разумеется, с отливом не сероватым, а золотистым; тот же здоровый цвет лица, пышность плеч и простодушный взгляд. Но когда она приблизилась к столу и я порассмотрел ее, то всякое сходство Феклуши с ее родителями исчезло. Ее бирюзовые глаза так были умны, живы и блестящи, что, казалось, искры струились из них. Ее золотистые волосы крутились от природы так изящно, что не могли служить украшением глупому лицу. Черты ее были миниатюрны, ротик дышал такою свежестью, что нельзя было смотреть на него равнодушно. Но что окончательно меня пленило -- это ее ручки, форма которых могла бы служить образцом самой строгой правильности и красоты. По загару ее лица и рук видно было, что Феклуша не принадлежала к тем деревенским барышням, которые ведут жизнь в комнатах, боясь солнца и чистого воздуха, как страшных посягателей на женскую красоту. Мне тоже очень понравилась в Феклуше ее бесцеремонность; она кушала чай при незнакомом ей мужчине с большим аппетитом, не заботясь, кажется, о том, какое это произведет впечатление на него. Откушав чай, она молча поцеловала свою мать и снова села в угол.