Максим Горький - Исключительный факт

- Ну, и был ты? - спросил старик.

- Нет, не был. А к дому подходил раз, это точно. Подошёл, вижу, карета стоит у крыльца; постоял, посмотрел. Боязно. Чего я ему? Потом ещё кто-то приехал, тоже как бы очень важный господин. Ещё, ещё... Я и ушёл.

Он кончил разговор; докурив папиросу, бросил её на землю и сумрачно посмотрел на могилу.

- Н-да, был старатель для крестьянства. Теперь, брат, не попрыгаешь далеко-то, потому лишились! - проговорил старик и снова закачался.

Оба замолчали. В их позах много было такого грустного, потерянного, и по лицам, задумчивым и сиротски печальным, то и дело пробегали тени дум. Серые фигуры стали как-то ещё больше серы, неуклюжи, и их молчание казалось Николаю Петровичу невероятно красноречивым.

И, несмотря на то, что их губы не разжимались, ему казалось, что двое сирот всё ещё говорят о своём "радетеле", говорят теми же уродливо скомпонованными фразами и тем же маловыразительным тоном, которым говорили две-три минуты тому назад.

А кладбище сосредоточенно и бесстрастно молчало, всё облитое зноем и пустынное, несмотря на то, что было густо заселено. Кресты, памятники и зелень деревьев, всё кладбище было давно знакомо Николаю Петровичу; но теперь оно, казалось ему, приобрело какую-то новую холодную и жестокую черту, резко изменившую его общую физиономию. Ему казалось, что каждый кусок креста и угол памятника, выглядывавшие из зелени, и сама эта зелень, мёртво неподвижная, - всё дышало в жаркое ясное небо холодом смерти и ироническим отрицанием всего живого, чувствующего и жаждущего жизни.

Николай Петрович глубоко вздохнул и потёр себе лоб ладонью. Ему захотелось поговорить с сиротами, но в это время старший из них повернул лицо к товарищу и снова заговорил:

- Тоже вот на земском однажды Телешевского барина разнёс он, ах ты, б-боже мой, как... Тот, значит, говорит: "Не родится хлеб, ну, так пусть овёс сеют!" Это про нас-то. А он встал и давай его шпынять. "Вы, говорит, я, говорит, крестьянство, говорит, - все люди! Одинаковые люди, вот как!" Да ещё и это не так, а "мужик, говорит, наш кормилец, и мы, говорит, его неоплатные должники. Потому, говорит, кабы не он, так вы бы, говорит, первый живот-то себе туго-натуго подпоясали; потому корму вам нет, коли мужика нет!" Чудесно он его расколол. Тот так и загорелся со зла-то. Н-да! Человечек был, царствие ему небесное!..

И, крестясь, старик любовно посмотрел на могилу.

- Евстратова Николку в люди вывел, какой парень-то стал, башка! Приезжал прошлым годом к отцу-то, студент совсем как есть. "Через два, говорит, лета доктором буду", - сообщил младший и снова стал вертеть папиросу.

- Школа тоже... - снова начал было старый, но, махнув рукой, замолк.

Николай Петрович чувствовал, что у него устали ноги, ему захотелось сесть. Сделав движение, он задел рукавом пальто за сучок. Раздался жалобный треск. Сироты дрогнули, повернув в его сторону головы, подозрительно и пристально посмотрели на него, отвернулись; младший задымил папиросой, громко сплёвывая слюну и равнодушно посматривая по сторонам, старший ткнулся подбородком в свои колени и, похожий на ком тёмно-серой высохшей грязи, сделался неподвижен. Николай Петрович закрыл глаза и попытался восстановить тот взгляд, которым они оба с минуту смотрели на него. Холодное любопытство и жёсткое недоверие светились в глазах младшего, а старший смотрел своими красными маленькими слезящимися глазами равнодушно и как-то снисходительно. Николай Петрович решил, что пора ему уйти отсюда.

- Тоже венков наложили ему. Ишь!.. Пойдём, Ефим!.. - сказал старик, подымаясь на ноги.

- Айда! - коротко ответил тот и тоже встал с земли. Затем, обнажив головы, они снова начали молиться.

Младший молился молча, старший, захлёбываясь, шептал что-то.

- Ну, прощай! - встал на колени молодой и поклонился в землю.

- До будущего разу! - прошептал старый. Николай Петрович молчал и смотрел им вслед. Они шли качающейся, медленной походкой по извилистой дорожке и, ни разу не обернувшись назад к могиле, пропали.

Николай Петрович подошёл к месту, где они сидели, посмотрел на могилу и на покрывавшие её венки и улыбнулся. Венки были смяты, сухи, пыльны, жалки и как-то пошло смешны. Николай Петрович чувствовал себя скверно, недовольный их видом и ещё чем-то. Но ему не хотелось разбираться в себе.

- Ба! Что ж такое? Ну, это исключительный факт. Исключительный факт, и только!.. - и, пожав плечами, он быстро пошёл к ограде кладбища.

После, рассказывая обо всём этом, он начинал так: