Максим Горький - Исповедь

Подошёл, снял скуфейку, тряхнул головой, косичка у него смешно подпрыгнула - и заболтал, как скворец:

- Мир ти, человече! Вот так жара - на двадцать два градуса жарче, чем в аду!

- Давно ли оттуда? - спрашиваю.

- Шестьсот лет прошло!

Голос у него бодрый, весёлый, головка маленькая, лоб высокий; лицо, как паутиной, тонкими морщинами покрыто; бородка чистая такая, седенькая, а карие глазки, словно у молодого, золотом сверкают.

"Вот, - думаю, - забавная жулябия!"

А он всё говорит:

- Ну, Урал!.. Эка красота! Велик мастер господь по украшению земли: леса, реки, горы - хорошо положил!

Снимает с себя дорожный прибор, вертится живо, козловато; увидал, что мой чайник вскипел, сейчас снял его и спрашивает, как старый товарищ:

- Своего чаю засыпать али твой будем пить?

Я не успел ответить, а он уже решил:

- Давай моего попьём, - хороший чай у меня, купчиха одна подарила, дорогой чай!

Усмехнулся я:

-А и козловат же, - мол, - ты!

- Это что! - говорит. - Меня жарой разморило, а вот погоди, отдохну, так я те морщины-то выглажу!

Есть в нём что-то, напоминающее Савёлку, и хочется мне с ним шутить.

Но, может быть, уже через пять минут я слушал, разиня рот, его речь, странно знакомую и не слышанную мной; слушаю - и как будто не он, а сердце моё радости солнечных дней поёт.

- Гляди... Это ли не праздник и не рай? Торжественно вздымаются горы к солнцу и восходят леса на вершины гор; малая былинка из-под ног твоих окрылённо возносится к свету жизни, и всё поёт псалмы радости, а ты, человек, ты - хозяин земли, чего угрюм сидишь?

"Что за неведомая птица?" - спрашиваю я себя и говорю ему испытующе:

- А если думы одолели нерадостные?

Указывает он на землю:

- Это что?

- Земля.

- Нет! Выше гляди!

- Трава, что ли?

- Ещё выше!

- Ну, тень моя!

- Тень тела твоего, - говорит, - а думы - тень твоей души! Чего боишься?

- Я ничего не боюсь.

- Врёшь! Кабы не боялся, были бы думы твои бодры. Печаль рождается страхом, а страх от маловерия. Так-то!

Наливает чай по кружкам и непрерывно говорит:

- Будто видел я тебя уже, а? Ты на Валааме был?

- Был.

- Когда? Значит - не там. А мне показалось, что там видел я тебя, рыжего. Приметное лицо. Да!.. Это я в Соловках видел тебя!

- А в Соловках не был я.

- Не был? Напрасно! Древен монастырь и великой красоты. Сходи!

- Значит, не видал ты меня! - говорю, и почему-то, обидно мне, что это так.

- Эка важность! - восклицает он. - Раньше не видал - теперь вижу! А тогда, значит, был другой, похож на тебя. Не всё ли равно?

Засмеялся я.

- Как же, - мол, - всё равно?

- А почему нет?

- Да ведь я - это я, а другой - другой!

- А ты его лучше?

- Не знаю.

- И я не знаю!

Смотрю я на него, и овладевает мною нетерпение: хочется, чтобы он говорил. Он же, прихлёбывая чай, торопливо вспоминает:

- Да, - ведь тот был кривой, чем и смущался весьма. Все эти кривые, хромые - снаружи и внутри - самолюбы неестественные! Я, дескать, крив - али там - я-де хром, но вы, люди, не смейте замечать это за мной! Вот и этот таков. Говорит он мне: "Все люди сволочи; видят они, что у меня один глаз, и говорят мне: ты кривой. А потому они - мерзавцы!" Я ему говорю: "Ты, миленький, сам сволочь и мерзавец, коли не дурак, - выбирай, что слаще! Ты, мол, пойми: не то важно, как люди на тебя смотрят, а то, как ты сам видишь их. Оттого мы, друг, и кривы и слепы, что всё на людей смотрим, тёмного в них ищем, да в чужой тьме и гасим свой свет. А ты своим светом освети чужую тьму - и всё тебе будет приятно. Не видит человек добра ни в ком, кроме себя, и потому весь мир - горестная пустыня для него".

Слушаю его, точно заплутавшийся, ночью, в лесу, дальний благовест, и боюсь ошибиться - не сова ли кричит? Понимаю, что много он видел, многое помирил в себе, но кажется мне, отрицает он меня, непонятно шутя надо мною, смеются его молодые глаза. После встречи с Антонием трудно было верить улыбке человека.

Спросил я его, кто он.

- Зовут, - говорит, - Иегудиил, людям весёлый скоморох, а себе самому - милый друг!

- Из духовных?

- Был попом недолго, да расстригли и в Суздаль-монастыре шесть лет сидел! За что, спрашиваешь? Говорил я в церкви народушке проповеди, он же, по простоте души, круто понял меня. Его за это пороть, меня - судить, тем дело и кончилось. О чём проповеди? Уж не помню. Было это давненько, восемнадцать лет тому назад - можно и забыть. Разными мыслями я жил, и все они не ко двору приходились.

Смеётся - в каждой морщине лица его смех играет, а смотрит он вокруг так, словно все горы и леса им устроены.