Максим Горький - Камо

По его осторожным и неуверенным движениям чувствовалось, что непривычная обстановка несколько смущает Камо. Сразу стало понятно, что расспросы о революционной работе надоели ему и что его целиком поглощает другое. Он готовился поступить в военную академию.

- Трудно понимать науку, - огорчённо говорил он, шлёпая, поглаживая ладонью какой-то учебник, точно лаская сердитую собаку. - Рисунков мало. Надо делать в книгах больше картинок, чтобы сразу видно было, что такое дислокация. Вы знаете, что это такое?

Я не знал, а Камо смущённо улыбнулся, сказав:

- Вот видите...

Улыбка была беспомощная и какая-то детская. Эта беспомощность была хорошо знакома мне: я в юности тоже часто испытывал её, постигая словесную мудрость книг. Понятно было мне и то, как, должно быть, трудно одолевать сопротивление книги смелому практику, для которого служба революции прежде всего - дело, творчество новых фактов.

Это при первой же встрече с Камо вызвало у меня горячую симпатию к нему, а чем дальше, тем более он поражал меня глубиной и точностью его революционного чувства.

Совершенно невозможно было соединить всё, что я знал о легендарной дерзости Камо, о его сверхчеловеческой воле, изумительном самообладании, с человеком, который сидел передо мной за столом, нагруженном учебниками.

Невероятно, что, пережив такое длительное напряжение сил, он остался таким простым, милым товарищем и сохранил душевную молодость, свежесть, силу.

Он ещё не изжил в себе юношу и юношески романтично был влюблён в хорошую женщину, хотя и не блиставшую красотой, да, кажется, и старше его.

О своём романе он говорил с тем лиризмом страсти, который доступен только здоровым, сильным и целомудренным юношам:

- Она замечательная! Доктор, понимаешь, и всё знает, все науки. Она приходит с работы и говорит мне: "Что такое? Не можешь понять? Так это очень просто". И верно! Очень просто! Ах, какой человек!

И, рассказывая о романе своём словами иногда смешными, он делал неожиданные паузы, трепал руками густые, курчавые волосы на голове и смотрел на меня, молча спрашивая о чем-то.

- Ну, и что же? - поощрял я его.

- Вот видишь как... - неопределённо сказал он, и нужно было долго допрашивать его, чтоб услышать наивнейший вопрос:

- А может быть, не надо жениться?

- Почему?

- Знаешь - революция, учиться надо, работать надо, враги кругом, драться надо!

И по нахмуренным бровям, по суровому блеску глаз ясно было, что его сильно мучает вопрос: а не будет ли женитьба изменой делу революции? Было странно, немножко комично и как-то особенно трогательно, что юношеская сила и свежесть его чувства мужчины не совпадает с его могучей энергией революционера.

С такой страстью, как о своей любви к женщине, он говорил о необходимости поехать за границу, работать там.

- Просил Ильича: "Отпусти, я буду за границей полезный человек!" "Нет, сказал, учись!" Ну, что ж? Он знает. Такой человек! Смеётся, как ребёнок. Ты слышал, как смеётся Ильич?

Улыбнулся ясно и снова потемнел, жалуясь на трудности постижения военной науки.

Когда я расспрашивал его о прошлом, он неохотно подтверждал все необыкновенные рассказы о нём, но хмурился и мало добавлял нового, незнакомого мне.

- Глупостей тоже много делал, - сказал он однажды. - Напоил одного полицейского вином, смолой башку ему намазал, бороду намазал. Знакомый был. Спрашивает меня: "Ты вчера чего в корзине носил?" - "Яйца". - "А какие бумаги под ними?" - "Никаких бумаг!" - "Врёшь, говорит, я видел бумаги!" "А что ж не обыскал?" - "Я, говорит, из бани шёл". Вот глупый! Рассердился я - зачем заставляет меня врать? Повёл его в духан, напился он там пьяный, намазал ему. Молодой я был, озорничал ещё, - закончил он и сморщил лицо, точно отведав кислого.

Я стал уговаривать его писать воспоминания, убеждал, что они были бы крайне полезны для молодёжи, не знакомой с технической работой. Он долго не соглашался, отрицательно встряхивал курчавой головой.

- Не могу. Не умею. Какой я писатель - некультурный человек?

Но согласился, когда признал, что воспоминания его - тоже служба революции, и, вероятно, как всегда в жизни своей, приняв решение, он тотчас же взялся за дело.

Писал он не очень грамотно, суховато и явно стараясь говорить больше о товарищах, меньше о себе. Когда я указал ему на это, он рассердился:

- Что, мне молиться на себя нужно? Я не поп.

- Разве попы на себя молятся?

- Ну, кто ещё? Барышни молятся?

Но после этого стал писать более ярко и менее сдержанно о себе.