Максим Горький - Мордовка

- Подними, дрянь!

Девочка плачет, тихо и жалобно, отец, прижав её к себе, оглядывается: уже сумерки, час, когда тёмное и светлое, встретясь, сливаются в серую муть. Где-то поют холостяки, доносится назойливый звук гармонии, а вокруг Павла, точно летучие мыши, вьются слова тестя:

- Нет, вы не о Германии, а о кармане помечтайте, я вас прошу! Женились - так уж вы о кармане, пожалуйста, да-а! Уж если дети посыпались - устройте для них прочное отечество, а оно - на кармане, на тугом, строится, да, да!

Маков, укачивая задремавшую дочь, думает о тесте: четыре года тому назад он знал Валька другим человеком, помнит, как на митинге в кирпичных сараях сапожник, смахивая с глаз мелкие слёзы, кричал:

- Ребята! Жалко вас - ну, всё равно! Ходи прямо! Бодро ходи! Вот - мы себя жалели, жили, как приказано, - оттерпели за вас, - вам теперь страдать, за детей ваших...

И ему, Павлу, сапожник сказал однажды:

- Гляжу я, брат, на тебя, слушаю, жалею, что не сын у меня, а дочь! Эх, вот бы мне такого сына...

Но с того времени, как городские патриоты вышибли Вальку правый глаз, старик круто повернул назад.

"Он не один перевернулся", - грустно думает Павел.

Жена резкими движениями собирает со стола грязную посуду, гремят тарелки, падают ложки, и она кричит:

- Подними! Знаешь, что мне наклоняться трудно.

- Не-ет, вы политику оставьте иностранным державам, а сами семейным дельцем займитесь!

Маков несёт в дом заснувшую дочь, скрипят ступени крыльца, и, в тон им, скрипит жена:

- Кабы не глупости эти...

- Да, да, да! - стучит деревянный голос тестя.

Из-за чёрных деревьев поднимается в небо красноватый шар луны; Павел Маков сидит на ступенях крыльца, рядом с женою, гладит волосы её и почти шёпотом говорит ей:

- Если случится, посадят меня в тюрьму - товарищи тебе помогут...

- Как же, дожидайся! - фыркает Даша.

- Нам всем - необходимо стремиться к организации...

- Стремись. А на что женился?

В голове и груди его сверкают дорогие ему мысли, он не слышит тоскливых возражений Даши, она не слушает его.

- Не говори ты мне чепухи своей! Ты, бывало, до ста рублей приносил в месяц, а теперь - что?

- Это не моя вина, тут общие условия...

- А ты плюнь на условия... брось товарищей и работай...

Она желает говорить ласково, убедительно, но - устала за день, и ей хочется спать. Четвёртый год тянутся эти разговоры, ничего не изменяя, она жалеет мужа, боится за него, он почти такой же добрый и глупый, каким был всегда, и такой же упрямый. Она знает, что не одолеть ей этого упрямства, и всё круче в груди у неё скипается страх за себя, за дочь. Жалость к мужу растёт, становясь угнетающей, но, не находя слов, в которых могла бы выразиться, перекипает в злобу.

А он смотрит, как по двору ползёт к его ногам тень рябины, простираются, жадно вздрагивая, бесчисленные острые пальцы, и, уходя всё дальше в будущее, таинственно сообщает жене:

- Видишь вот: уже во Франции...

- Отстань! - угрюмо останавливает она и, закинув голову к небу, почти кричит придавленным голосом: - Ведь не дожить, - ведь дети...

Он молчит, сброшенный с отдалённых, светлых высот на маленький двор, в тесный круг каких-то кривых клетушек.

Ей хочется плакать, но раздражение сушит слёзы, и только в горле у неё клокочет, когда, тяжело встав на ноги, она говорит:

- Я - спать. А ты, чай, к товарищам?..

- Да, - не сразу отвечает он.

Уходя, она громко ворчит:

- Хоть бы переловили скорее вас, окаянных, - один конец! Может, умнее станете...

Луна уже высоко, и тени короче. Лают собаки.

И распутная баба Фенька Луковица орёт где-то на огородах пьяным, рыдающим голосом:

Мил-лай мой по Волге плавал...

У-утонул, паршивый дьявол...

Иногда такие беседы разрешались бурно: Даша кричала, задыхаясь от злого возбуждения, взмахивала руками, её большие груди нехорошо тряслись под грязной кофтой, - Павлу было тошно смотреть на неё в такие минуты, и, молча отмахивая от себя обидные, грубые слова, он недоуменно думал:

"Как же это я не видел, что она такая?"

И вот, после одной из таких сцен, с ним случилось то, что раздвоило ему душу и уже более года мучило фальшью, которой он стыдился, но - не мог устранить её.

Как-то, в субботу, он принёс мало денег, и это взорвало жену: она швырнула деньги на пол и заорала на него, а когда он, возмущаясь, сказал решительно и строго: "Молчать!" - она, толкнув его к двери, бешено крикнула:

- Вон, нищий! Дом - тятенькин, мой дом! А ты - проходимец, в тюрьме твоё место, - вон!

Он знал причину этого взрыва, - пришла пора капусту рубить, а денег на покупку её не хватало. Оскорблённый, не помня себя, он выскочил на улицу, долго сидел в чьём-то огороде, стараясь спрятать свою обиду и боль. Потом пошёл в город, там в грязненьком трактире выпил водки и незаметно очутился в "Соборном сквере" - жалком садике около приземистого пятиглавого храма.