Петр Краснов - Ротный командир Кольдевин

Все ждут… хотят… и не смеют.

Термен — он самый смелый в этих делах — встает и, заикаясь и бурея от краски, говорит:

— Господин полковник… Расскажите нам… о войне… о Русском солдате…

У Кольдевина усталое лицо и усталые серые немолодые глаза. Он смотрит молча на нас. Не отвечает Термену, и тот садится за парту с виноватым видом.

Чуть звякнула на ноге шпора под столом. Дежурный прокрался на носках к двери и притворил ее неслышно. Глухо доносится барабанный бой. Не слышно голосов у соседей. Приятный с хрипотцой голос начинает медленно, сначала несвязно рассказ о еще недавнем прошлом. Еще десять лет не прошло. Трудно передать все то, что нам в такие часы рассказывал наш ротный командир Кольдевин. Мы читали уже Гаршина «Четыре дня» и «Записки рядового Иванова», мы зачитывались «Войной и миром», читали Немировича-Данченко и Карамзина. Мы уже знали Русского солдата по Платону Каратаеву и восхищались Русским офицером Николаем Ростовым, Васькой Денисовым и холодным партизаном Долоховым. У каждого были свои герои, каждый мечтал кому-нибудь из них подражать. Уже были среди нас Печорины.

В эти часы пустых уроков, когда не было преподавателя — мы видели нечто такое близкое, точно мы сами гам были, где лопались гранаты, и на белом коне скакал наш кумир Михаил Дмитриевич Скобелев.

Точно постепенно раздвигались стены класса, солнце оставалось, но уже светило оно не с бледного неба, над Итальянской улицей, а с глубокого голубого неба лило скупые осенние лучи на томную потоптанную траву, на грязь дорог, на медные тела орудий и зеленые лафеты.

Мы видели, как строились лейб-егеря. Мы видели их рыжеватые телячьей кожи ранцы с укрученными шинелями, с манерками сзади и точно слышали их запах махорки, кожи и дегтя — запах Русского солдата. Мы видели, как нагнулись они, и пошли туда, где рвались черным дымом, взлетая к небу, гранаты, как бегом рассыпались в цепи и залегли.

Мы видели денщика Павлушку, в потертом заляпанном глинистой грязью мундире; как с кожаной папиросницей и флягой с водой он шел разыскивать своего ротного командира, потому что он знал, что «его высокоблагородие смерть как курить хочет, и как же ему там, в самом пекле, без курева».

И он шел мимо залегших в узкой балке с оплывшими краями резервов, где чуть блистало золотым орлом знамя, и где свистели и чмокали пули и откуда ему кричали, чтобы он не шел дальше.

— Не ходи, дурной… Убьет ведь…

А он шел какой-то раскорякой и отвечал, отмахиваясь от пуль как от пчел:

— Меня не тронет. Я ведь не для бою… Я папиросы его высоко! благородию… Им, поди, курить теперь самая охота, а они без папирос… Нельзя так. Это мой долг ему теперь услужить…

И мы все, затаив дыхание, своими детскими душами неслись 31 ним, за шалым, оголтелым, но таким несказанно милым и дорогим лейб-егерем Павлушкой.

Он уже видел многих мертвецов, он встретил раненых и не смутился. Шел просто, — «меня не тронет… Я ведь не для боя…»

Захватывал рассказ.

В наскоро сделанном окопе, под самым чуркой — вон их фески малиновые видать — Павлушка нашел своего смертельно раненного ротного.

— Павлушка… с папиросами… вот спасибо, дорогой… Перед смертью… Одну выкурить.

— Зачем, ваше высокоблагородие… Зачем помирать… Мы вас вынесем…

И мы слушали, как Павлушка с горнистом несли под пулями своего умиравшего ротного. Павлушку ранило в плечо.

— Ничего… Только бы донести… Это пройдет. Ротного бы спасти. Еще одна пуля хватила под сердце… Но близок был перевязочный пункт, где рядом легли, чтобы и в братской могиле рядом лечь, и ротный, и его верный денщик Павлушка…

Барабанная дробь в дверях сборного зала, треск распахиваемых дверей, стук винтовок, что ставил седьмой класс в пирамиды, — оторвал нас от рассказов Кольдевина.

В эти «пустые» часы незаметно и глубоко накладывал в наши сердца наш старый ротный командир ту чистую, жертвенную любовь к солдату, что пронесли через всю жизнь, многие через три войны, через много испытаний и искушений до самой революции.

Рассказы Кольдевина были об армии, на чьих знаменах многовековою славою горели слова «за Веру, Царя и Отечество». Он говорил нам о людях, кто «веру и верность» почитал выше жизни. Он рассказывал нам о великой России и ее победоносной армии. И все мы, двадцать три его слушателя, запоминали их и несли как некий светоч через всю жизнь. Многие уже унесли и в могилу.

Донесем и мы, оставшиеся, до могилы, как нетленную святыню чести, долга и доблести.