Максим Горький: Сторож

- Нарвались бы они на меня, я б им зенки-то выдрала!

Но свирепость, обращенная в далекое прошлое, не мешала ей рабски трепетать перед "Актрисой", Масловым. В часы пьяных ужинов она служила ему особенно благоговейно, заглядывая в его лживые глаза взглядом счастливой собаки. Иногда он, притворяясь пьяным, ложился на пол, бил себя в грудь и стонал:

- Плохо мне, плохо-о...

Она испуганно хватала его на руки, и как ребенка, уносила куда-то в кухню к себе.

Его звали - Мартин, но она часто, должно быть со страха пред ним, путала имя его с именем хозяина и называла:

- Мартыкан.

Тогда он, вскакивая с пола, безобразно визжал:

- Что-о? Как?

Прижав руки к животу, Маремьяна кланялась ему в пояс и просила хриплым от испуга голосом:

- Прости, Христа ради...

Он еще более пугал ее свистящим тонким визгом, - тогда огромная баба молча, виновато мигала глазами, из них выскакивали какие-то мутно-зеленые слезинки. Все хохотали, а Маслов, бодая ее головою в живот, ласково говорил:

- Ну, - иди, чучело! Иди, нянька...

И когда она осторожно уходила - рассказывала, не без гордости:

- Буйвол, а сердце - необыкновенной нежности...

В начале дней нашего знакомства Маремьяна и ко мне относилась добродушно и ласково, как мать, но однажды я сказал ей что-то порицающее ее рабью покорность "Актрисе". Она даже отшатнулась от меня, точно я ее кипятком ошпарил. Зеленые шарики ее глаз налились кровью, побурели, грузно присев на скамью, задыхаясь в злом возмущении, качаясь всем телом, она бормотала:

- Ма-мальчишка, - да ты что это? Это - про него, ты? Эдаким-то словом? Да - я тебя... Он тебя... Тебя надо на мельнице смолоть! Ты - с ума ли сошел? Он - святе святого, а ты... Ты - кто?

И крикнула, неожиданно густо:

- Отравить тебя, волчья душа! Уйди!

Я был опрокинут этим взрывом изумленной злобы и, несмотря на юность мою, почувствовал, что грубо коснулся чего-то поистине священного или очень наболевшего. Но - как я мог догадаться, что эта масса жира и мяса, размещенная на огромных костях, носит в себе нечто неприкосновенное и столь дорогое для нее? Так учила меня жизнь понимать равноценность людей, уважать тайно живущее в них, учила осторожней, бережливее относиться к ним.

После этого Маремьяна, люто возненавидев меня, возложила на плечи мои множество обязанностей по хозяйству начальника станции. Сменяясь с дежурства, после бессонной ночи, я должен был колоть и таскать дрова на кухню и в комнаты, чистить медную посуду, топить печи, ухаживать за лошадью Петровского и делать еще многое, что поглощало почти половину моего дня, не оставляя времени для книг и для сна. Женщина откровенно грозила мне:

- Затираню до того, что на Кавказ сбежишь.

"Кавказ требует привычки", - вспоминал я изречение Баринова и написал начальству в Борисоглебск прошение, в котором - стихами - изобразил Маремьянино тиранство. Прошение имело успех: вскоре меня перевели на товарную станцию Борисоглебска, поручив мне хранение брезентов, мешков и починку их.

Там я познакомился с обширной группой интеллигентов. Почти все они были "неблагонадежны", изведали тюрьмы и ссылку, они много читали, знали иностранные языки, все это - исключенные студенты, семинаристы, статистики, офицер флота, двое офицеров армии.

Эту группу - человек шестьдесят - собрал в городах Волги некто М. Е. Ададуров, делец, предложивший Правлению Грязе-Царицынской дороги искоренить силами таких людей невероятное воровство грузов. Они горячо взялись за это дело, разоблачали плутни начальников станции, весовщиков, кондукторов, рабочих и хвастались друг перед другом удачной ловлей воров. Мне казалось, что все они могли бы и должны делать что-то иное, более отвечающее их достоинству, способностям, прошлому, - я тогда еще не ясно понимал, что в России запрещено "сеять разумное, доброе, вечное".

Я шел по середине, между первобытными людьми города и "культуртрегерами" своеобразного типа, и мне было хорошо видно несоединимое различие этих групп.

Весь город, конечно, знал, что "ададуровцы" "политики, - из тех, которых вешают", и, зорко следя за работой этих людей, ненавидел, боялся их. Жутко было подмечать злые, трусливо-мстительные взгляды обывателей, - они ненавидели "ададуровцев" и за страх, как личных врагов своих, и за совесть, как врагов "веры и царя".

Мой знакомый токарь, Павел Крюков, сидя со мною в кабаке за бутылкою пива, громко рассуждал:

- Как можно допускать к делу этаких людей? Их надо гнать на необитаемые острова, - в Робинзоны их отдать! А - того лучше - перевешать! Два года тому назад вешали их в Питере.