Петр Краснов - Largo

Таня правильно сказала: — "все проходит". Как-то поблек, позабылся холодный стук висящих пуговиц папочкиной тужурки о спинку кровати… Смело и не думая ни о чем, проходила Валентина Петровна через те двери, где стоял в тот вечер страшный призрак Портоса. Еще боялась оставаться одной. Всегда или Топи, или Диди должны были быть подле, да иногда, когда расшалятся нервы, она упрашивала Таню лечь у нее в спальне. Да, еще не выносила запаха тубероз и когда видела орхидею в магазине, или у знакомых, ей становилось страшно.

Ее первый большой вечер после почти года перерыва ее сильно волновал. Она хотела уйти в музыку, слушать восторги дам и Обри, тонкую критику Полуянова и одобрение желчного Стасского.

В половине девятого совсем одетая для вечера она с Таней расставляла по столам в гостиной хрустальные вазочки с дорогими Ивановскими конфетами — клюквой, черной смородиной и японскими вишнями в сахарной глазури, растертые каштаны — marrons dеguisеs от Балле и мягкие помадки от Кочкурова.

В зале, ярко освещенной сверху люстрой, было празднично и весело. Ноты на раскрытом рояле, на пюпитре, виолончель в чехле, цветы у окон, сладкий запах гиацинтов и духов — все говорило о празднике, о счастье и радости. И то — худое, и хорошее, — страсть и грех, ужас и позор казалось этим днем стирались, как стирается мокрой губкой с доски решенная задача. Остаются мутные меловые полосы. Но, если хорошо помыть… И ничего не будет.

Сухой резкий звонок в прихожей, раздавшийся так неожиданно рано, заставил Валентину Петровну вздрогнуть.

— Кто это?.. Неужели кто из гостей?

Таня побежала отворять двери.

— Знаю, знаю, что рано, и барынька, может быть, еще не одета, — услышала Валентина Петровна в прихожей скрипучий голос Стасского. — Да мне надо только барина раньше по делу повидать. Поди и доложи.

Валентина Петровна через столовую и коридор поспешно прошла к Якову Кронидовичу и раньше, чем прибежала Таня, помогавшая раздеться Стасскому, приотворив дверь, громким шепотом сказала:

— Яков Кронидович, ты готов? Там Стасский пришел. В такую рань!.. Хочет тебя видеть.

Яков Кронидович был готов. Он сейчас же вышел в строгом черном «профессорском» сюртуке, так подходившем к его званию и к строгой его виолончели. И почему-то, когда входил в гостиную, ярко освещенную и праздничную, вспомнил ксендза Адамайтиса и третий перекресток Пеера Гюнта.

"Вот он и плавильщик душ".

Стасский на вечер приехал с портфелем.

— А, здравствуйте, — приветливо сказал Яков Кронидович, — как мило, что вы приехали так, что мы сможем поговорить до концерта.

— У меня к вам есть маленькое дело, — строго сказал Стасский.

— А… Дело?.. Ну что ж, пойдемте в кабинет.

В кабинете было сумрачно. Большая, одинокая лампа под желтым шелковым абажуром, накрытым черным кружевом, бросала яркое пятно света на круглый стол и на газеты и журналы на нем. Все остальные предметы — диван, широкие кожаные кресла, шкапы с книгами только намечались в полутьме. И в полутьме было лицо Стасского, его голова с высоким голым черепом и косицами седых волос по шее. В длинном черном сюртуке он походил на старомодного доктора. Чем-то «Фаустовским», роковым, веяло от этого старика.

И точно: — "плавильщик душ" Пеера Гюнта стоял против Якова Кронидовича.

Профессор опять без удовольствия вспомнил о том, что это их третья встреча… Третий перекресток.

Не садясь в предложенное ему кресло, Стасский раскрыл портфель и вынул из него потертый и захватанный лист бумаги с печатным текстом и пестрым узором разнообразных подписей.

— Узнаете? — сказал он.

— К кровавому навету?..

— Подписывайте… Я вам это говорю в последний раз, и говорю серьезно.

— Владимир Васильевич, вы знаете, что я на будущей неделе еду в Энск на разбор дела Менделя Дреллиса. Мое показание эксперта считается гражданским истцом и прокурором самым серьезным. Этою подписью я уничтожу весь его смысл, ибо отрекусь ото всего, что буду говорить.

— Вот и прекрасно. Подписывайте последним. Вашу подпись увидят и она будет самою злою насмешкой над судами, которые я так ненавижу.

— Владимир Васильевич, — отодвигая от себя лист, сказал Яков Кронидович, — можно вам задать один вопрос?

— Хотя десять… хоть сто… Только подписывайте.

— Почему вы — а с вами и вся Русская интеллигенция так стоите за евреев, что не хотите, чтобы малейшее пятно упало на них?

— Отвечу вам вопросом: вы христианин?