Максим Горький - В И Ленин

Затем я переехал в Италию, на Капри, там погрузился в чтение русских газет, книг, - это тоже очень понижало настроение. Если зуб, выбитый из челюсти, способен чувствовать, он, вероятно, чувствовал бы себя так же одиноко, как я. Очень удивляла клоунская быстрота и ловкость, с которой знакомые люди перескакивали с одной "платформы" на другую.

Приезжали из России случайные революционеры, разбитые, испуганные, обозлённые на самих себя и на людей, которые вовлекли их в "безнадёжное предприятие".

- Всё пропало, - говорили они. - Всё разбито, истреблено, сослано, посажено в тюрьмы!

Было очень много смешного, но - ничего весёлого. Один гость из России, литератор, и - талантливый, доказывал мне, что я будто бы сыграл роль Луки из пьесы "На дне": пришёл, наговорил молодёжи утешительных слов, она мне поверила и набила себе шишек на лбу, а я - убежал. Другой утверждал, что меня съела "тенденция", что я - "конченый человек" и отрицаю значение балета только потому, что он - "императорский". Вообще было весьма много смешного, глупого, и часто казалось, что из России несётся какая-то гнилая пыль.

И - вдруг, точно в сказке, я на съезде Российской социал-демократической партии. Конечно - праздник!

Но праздновал я только до первого заседания, до споров по вопросу о "порядке дня". Свирепость этих споров сразу охладила мои восторги и не столько тем, что я почувствовал, как резко расколота партия на реформаторов и революционеров, - это я знал с 903 года, - а враждебным отношением реформаторов к В.И.Ленину. Оно просачивалось и брызгало сквозь их речи, как вода под высоким давлением сквозь старую пожарную "кишку".

Не всегда важно - что говорят, но всегда важно, как говорят. Г.В.Плеханов в сюртуке, застёгнутом на все пуговицы, похожий на протестантского пастора, открывая съезд, говорил, как законоучитель, уверенный, что его мысли неоспоримы, каждое слово - драгоценно, так же как и пауза между словами. Очень искусно он развешивал в воздухе над головами съездовцев красиво закруглённые фразы, и когда на скамьях большевиков кто-нибудь шевелил языком, перешёптываясь с товарищем, почтенный оратор, сделав маленькую паузу, вонзал в него свой взгляд, точно гвоздь.

Одна из пуговиц на его сюртуке была любима Плехановым больше других, он её ласково и непрерывно гладил пальцем, а во время паузы прижимал её, точно кнопку звонка, - можно было думать, что именно этот нажим и прерывает плавное течение речи. На одном из заседаний Плеханов, собираясь ответить кому-то, скрестил руки на груди и громко, презрительно произнес:

- Х-хе!

Это вызвало смех среди рабочих-большевиков, Г.В. поднял брови, и у него побледнела щека: я говорю: щека, потому что сидел сбоку кафедры и видел лица ораторов в профиль.

Во время речи Г.В.Плеханова в первом заседании на скамьях большевиков чаще других шевелился Ленин, то - съёживаясь, как бы от холода, то расширяясь, точно ему становилось жарко; засовывал пальцы куда-то под мышки себе, потирал подбородок, встряхивая светлой головой, и шептал что-то М.П.Томскому. А когда Плеханов заявил, что "ревизионистов в партии нет", Ленин согнулся, лысина его покраснела, плечи затряслись в беззвучном смехе, рабочие, рядом с ним и сзади его, тоже улыбались, а из конца зала кто-то угрюмо и громко спросил:

- А по ту сторону - какие сидят?

Коротенький Фёдор Дан говорил тоном человека, которому подлинная истина приходится родной дочерью, он её родил, воспитал и всё ещё воспитывает. Сам же он, Фёдор Дан, является совершенным воплощением Карла Маркса, а большевики - недоучки, неприличные ребята, что особенно ясно из их отношения к меньшевикам, среди которых находятся - "все выдающиеся теоретики марксизма", сказал он.

- Вы - не марксисты, - пренебрежительно говорил он, - нет, вы не марксисты! - И толкал в воздух, направо, жёлтым кулаком.

Кто-то из рабочих осведомился у него:

- А когда вы опять пойдёте чай пить с либералами?

Не помню, выступал ли на первом заседании Мартов. Этот удивительно симпатичный человек говорил юношески пламенно, и казалось, что он особенно глубоко чувствует драму раскола, боль противоречий.

Он весь содрогался, качался, судорожно расстегивал воротник крахмальной рубашки, размахивал руками; обшлага, выскакивая из рукава пиджака, закрывали ему кисть руки, он высоко поднимал руку и тряс ею, чтобы водрузить обшлаг на его законное место. Мне казалось, что Мартов не доказывает, а - упрашивает, умоляет: раскол необходимо изжить, партия слишком слаба для того, чтобы разбиваться на две, рабочий прежде всего нуждается в "свободах", надобно поддерживать душу. Иногда его первая речь звучала почти истерически, обилие слов делало её непонятной, а сам оратор вызывал впечатление тяжёлое. В конце речи и как будто вне связи её, всё-таки "боевым" тоном, он всё так же пламенно стал кричать против боевых дружин и вообще работы, направленной к подготовке вооружённого восстания. Хорошо помню, как на скамьях большевиков кто-то изумлённо воскликнул: