Максим Горький - Вечер у Панашкина

Ждать нечего, архиереем не сделают. Так вот и верчусь всю жизнь, словно заколдованный и окаянный. Всё пробовал, даже за укрывательство краденого судился и полгода в тюрьме сидел. Оправдали. За вольномыслие в трактире арестован был на девяносто два дня. Жандарм спрашивает: "Говорил ты, Панашкин, эти самые слова?" А я-забыл какие! "Ваше благородие, говорю, извините дерзость, но - чего же я не могу сказать при моей столь запутанной жизни?" И рассказал ему всю жизнь. Он-добрый человек,- согласился: "Да, говорит, жизнь у вас безрадостна. Считаю вас свободным".- "Покорнейше благодарю, отвечаю, но собака, которая на цепи сидит, больше моего свободна, потому что она при своем месте".- "Что же, говорит, делать. Такова жизнь!"-"Так точно, говорю, живем для украшения земли несчастиями!" Смеется он.

Рассказывая, Панашкин часто спотыкался на словах и, закрыв глаза, молчал секунду-две. Казалось, он скрывает многое испытанное им, как скрывают дурную болезнь. Я заметил, что о приятном он говорит многословно, а дурное и тяжелое старается обежать скорее. Это очень понравилось мне.

- Чего вы искали? - спросил я.

Он удивленно поглядел на меня сквозь синий дымок костра.

- Как это - чего? Чего все ищут,- сытости, покоя... принадлежности к чему-нибудь. Человек должен принадлежать туда или сюда. Была жива Капочка, то есть жена, я осязал себя ей принадлежащим, а после нее - ничего не нашлось. Конечно,- птица небесная не жнет, не сеет, так ведь она - летать умеет, одежда у нес - на всю жизнь, сапог не требуется...

Очень понравился мне Панашкин в эту ночь, и с того началась наша добрая дружба. Он живет на окраине города, в слободе, над крутым съездом к Волге, в маленькой пристройке, подпирающей бок старого, споткнувшегося дома, хозяином которого является лавочник Брундуков. Дом - в два окна, посреди их истоптанное, покосившееся крыльцо-вход в бакалейную лавку; над крыльцом нахлобучена мохнатая крыша. Стекла окон зацвели на солнце, засижены мухами, на одном окне - банки с монпансье, пряниками и другими соблазнами, в другом - торчит голова дочери Панашкина.

А на ступеньках крыльца идолом сидит сам Брундуков, по глаза налитый жиром, квасом, чаем. Он выпаривает себя на солнце и думает о разных премудростях. Его рыжие глазки смотрят вниз по съезду на синеватый кусок реки, следят, как по атласу воды снуют лодки, плывут белые пароходы, тащатся баржи.

Я и Панашкин помещаемся у ног его; мой друг ушивает какую-то рухлядь; на его сером носу большие очки. Праздник. На слободе тихо и пустынно, людишки отдыхают пред вечерним чаем. Дочь Панашкина тоненьким голоском поет:

Люблю ять...

- А еры - не любишь? - спрашивает отец, покашливая.

- Отстаньте, папаша...

Люблю я т-тебя бесконечно-о...

- Дурочка бесконечная! Ты лучше упражняйся в добродетели, а любовью себя не беспокой...

- Ах, да убирайтесь вы, папаша!

Дочери Панашкина уже под тридцать лет. Она желтая, рыхлая, как творог. Правый глаз у нее погашен бельмом, левый бесстыдно любопытен. Когда она спит - ее большое лицо наливается синеватой кровью, а открытый глаз похож на слепое, зловещее око совы. Лиза шьет на базар ситцевые рубахи, тиковые подштанники и мечтает о страстном романе с военным, не ниже поручика. Она тоже прочитала всего Дюма, но лучшей книгой в мире ей кажется "Новейший, самый полный песенник". Романа у нее не было и нет, а пока ее телом пользуется Брундуков - от скуки, а может быть, из милосердия к уродливой девице.

- Н-да,- говорит Панашкин, толкая меня в бок острым локтем,- вот тоже любовь,- сколько люди бьются около нее, да - как!

- А как? - интересуется Брундуков, раздергивая склеенные чем-то волосы седой бороды.

Небеса на западе в крови н огне. Проедет извозчик - дорожная пыль встает с земли красным облаком.

- А - вот так, что даже до смерти!

- Это - глупость...

- Нисколько не глупость, но - самое обыкновенное... Дружок мой парикмахер Мозжухин - в еврейку влюбился...

- Парикмахеры народ бессмысленный, они всегда либо картежники, либо еще что-нибудь...

- Конечно,- еврейка тут ни при чем, все едино - женщина, любовь с верою не считается.

- Это - плохо...

- Да, нехорошо вышло: утопился он...

- Парикмахер?

- Ну да...

- Болван.

Оборвав песнь о бесконечной любви, Лиза задумчиво тянет:

Там, где море вечно плещет

Н-на гранитные скалы...

И спрашивает меня:

- Максимыч,- есть какая-нибудь разница между морем и океаном?

Я отвечаю:

- В океане рыба крупней.

Я не люблю эту девицу, и мне неприятно разговаривать с нею,- се живой глаз всегда скрывает какую-то липкую усмешку, от этой усмешки неловко, как от зазорного слова.

Читать дальше