Максим Горький - Время Короленко

Приехал в Нижний знаменитый тогда священник Иоанн Кронштадтский; у Архиерейской церкви собралась огромная толпа почитателей отца Иоанна, Зарубин подошел и спросил:

- Что случилось?

- Ивана Кронштадтского ждут.

- Артиста императорских церквей? Дураки...

Его не обидели, - какой-то верующий мещанин взял его за рукав, отвел в сторону и внушительно попросил:

- Уйди скорее, Христа ради, Александр Александрович.

Мелкие обыватели относились к нему с почтительным любопытством и хотя некоторые называли "фокусником", но - большинство, считая старика своим защитником, ожидало от него каких-то чудес, - все равно каких, только бы неприятных городским властям.

В 901 году меня посадили в тюрьму, - Зарубин, тогда еще не знакомый со мною, - пришел к прокурору Утину и потребовал свидания.

- Вы - родственник арестованного? - спросил прокурор.

- И не видал никогда, не знаю - каков!

- Вы не имеете права на свидание.

- А - ты Евангелие читал? Там что сказано? Как же это, любезный, людьми вы правите, а Евангелие не знаете? Но у прокурора было свое Евангелие и, опираясь на него, он отказал старику в его странной просьбе.

Разумеется, Зарубин был одним из тех - нередких - русских людей, которые, пройдя путаную жизнь, под конец ее, - когда терять уже нечего становятся "праволюбами", являясь в сущности только чудаками.

И, конечно, гораздо значительнее по смыслу, - да и по результатам слова другого нижегородского купца Н. А. Бугрова. Миллионер, филантроп, старообрядец, и очень умный человек, он играл в Нижнем роль удельного князя. Однажды в лирическую минуту он пожаловался мне:

- Не умен, не силен, не догадлив народ, мы, купечество, еще не стряхнули с себя дворян, а уж другие на шею нам садятся, - земщики эти ваши, земцы, Короленки - пастыри. Короленко - особо неприятный господин; с виду простец, а везде его знают, везде проникает...

Этот отзыв я слышал уже весною 93-го года, возвратясь в Нижний после длительной прогулки по России и Кавказу. За это время - почти три года значение В.Г.Короленко как общественного деятеля и художника еще более возросло. Его участие в борьбе с голодом, стойкая и успешная оппозиция взбалмошному губернатору, Баранову, "влияние на деятельность земства", - все это было широко известно. Кажется, уже вышла его книга "Голодный год".

Помню суждение о Короленко одного нижегородца, очень оригинального человека.

- Этот губернский предводитель оппозиции властям в культурной стране организовал бы что-нибудь подобное "Армии спасения", или "Красного креста", - вообще нечто значительное, международное и культурное в истинном смысле этого понятия. А в милейших условиях русской жизни он, наверняка, израсходует свою энергию по мелочам. Жаль, - это очень ценный подарок судьбы нам, нищим. Оригинальнейшая, совершенно новая фигура, в прошлом нашем я не вижу подобной, точнее - равной.

- А что вы думаете о его литературном таланте?

- Думаю, что он не уверен в его силе и - напрасно. Он - типичный реформатор по всем качествам ума и чувства, но, кажется, это и мешает ему правильно оценить себя, как художника, хотя именно его качества реформатора должны были - в соединении с талантом - дать ему больше уверенности и смелости, в самооценке. Я боюсь, что он сочтет себя литератором, между прочим, а не прежде всего...

Это говорил один из героев романа Боборыкина "На ущербе", - человек распутный, пьяный, прекрасно образованный и очень умный. Мизантроп, он совершенно не умел говорить о людях хорошо или даже только снисходительно тем ценно было для меня его мнение о Короленко.

Но возвращаюсь к 89 - 90 годам.

Я не ходил к Владимиру Галактионовичу, ибо - как уже сказано решительно отказался от попыток писать. Встречал я его только изредка мельком на улицах или в собраниях у знакомых, где он держался молчаливо, спокойно прислушиваясь к спорам. Его спокойствие волновало меня. Подо мною все колебалось, вокруг меня - я хорошо видел это - начиналось некоторое брожение. Все волновались, спорили, - на чем же стоит этот человек? Но я не решался подойти к нему и спросить:

- Почему вы спокойны?

У моих знакомых явились новые книги: толстые тома Редкина, еще более толстая "История социальных систем" Щеглова, "Капитал", книга Лохвицкого о конституциях, литографированные лекции В. О. Ключевского, Коркунова, Сергеевича.

Часть молодежи увлекалась железной логикой Маркса, большинство ее жадно читало роман Бурже "Ученик", Сенкевича "Без догмата", повесть Дедлова "Сашенька" и рассказы о "новых людях", - новым в этих людях было резко выраженное устремление к индивидуализму. Эта новенькая тенденция очень нравилась, и юношество стремительно вносило ее в практику жизни, высмеивая и жарко критикуя "обязанности интеллигенции" решать вопросы социального бытия.