Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 1)

- Свободно мыслящий мир пойдет за мною. Вера - это .преступление пред лицом мысли.

Говоря, Томилин делал широкие, расталкивающие жесты, голос его звучал властно, глаза сверкали строго. Клим наблюдал его с удивлением и завистью. Как быстро и резко изменяются люди! А он все еще играет унизительную роль человека, на которого все смотрят, как на ящик дли -мусора своих мнений. Когда он уходил, Томилин настойчиво сказал ему:

- Вы - приходите чаще!

А женщина, пожав руку его теплыми пальцами, другой рукой как будто сняла что-то с полы его тужурки и, спрятав sa .спину, сказала, широко улыбаясь:

- Теперь они придут, я на них котовинку посадила. На вопрос Клима: что такое котовинка? - она объяснила:

- А это, видите ли, усик шерсти -кошачьей; коты - очень привычны к дому, и есть в них сила людей привлекать. И если кто, приятный дому человек, котовинку на себе унесет, так его обязательной этот дом дотянет.

"Какая чепуха! - думал Клим, идя по улице, но все-таки осматривая рукава тужурки и брюки: где прилеплена на него котовинка? - Как пошло, повторял он, смутно -чувствуя необходимость убедить себя в том, -что это благополучие именно пошло и только пошло. - В сущности, Томилин проповедует упрощение такое же, как материалисты, поражаемые им, - думал Клим и почти озлобленно старался найти что-нибудь общее между философом и черным, зеленоглазым котом. - Коту следовало бы сожрать чижа, - усмехнулся он. Шумело w полове. - Кажется, я отравился этими железными пряниками..."

Дома. он застал мать в оживленной беседе со Спивак, они сидели в столовой у окна, открытого в сад; мать протянула Климу синий квадрат телеграммы, торопливо сказав:

- Вот - дядя Яков скончался. Выкинув за окно папиросу, она добавила:

- Так и умер, не выходя из тюрьмы. Ужасно. Потом она прибавила;

- Это уже безжалостно со стороны властей. Видят, что человек умирает, а все-таки держат в тюрьме.

Клим, чувствовал, что мать говорит, насилуя себя и как бы смущаясь пред гостьей. Спивак смотрела на нее взглядом человека, который, сочувствуя, не считает уместным выразить свое сочувствие. Через несколько минут она ушла, а мать, проводив ее, сказала снисходительно:

- Эта Спивак - интересная женщина. И - деловая. С нею - просто. Квартиру она устроила очень мило, с большим вкусом,

Клим, подумав, что она слишком быстро покончила с дядей Яковом и что это не очень прилично, спросил:

- Похоронили его? Мать удивленно ответила:

- Но ведь в телеграмме сказано: "Тринадцатого скончался и вчера похоронен"...

Скосив глаза, рассматривая в зеркале прыщик около уха, она вздохнула:

- Сейчас пойду напишу об этом Ивану Акимовичу. Ты не знаешь - где он, в Гамбурге?

- Не знай".

- Ты давно писал ему?

С раздражением, источник которого был не ясен для него, Клим заговорил:

- Давно. Должен сознаться, что я... редко пишу ему. Он отвечает мне поучениями, как надо жить, думать, веровать. Рекомендует книги... вроде бездарного сочинения Пругавина о "Запросах народа и обязанностях интеллигенции". Его письма кажутся мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб я унаследовал те привычки думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.

- Да, - сказала мать, припудривая прыщик, - он всегда любил риторику. Больше всего - риторику. Но - почему ты сегодня такой нервный? И уши у тебя красные...

- Нездоровится, - сказал Клим. Вечером он лежал в постели с компрессом на голове, а доктор успокоительно говорил:

- Что-нибудь гастрическое. Завтра увидим.

В течение пяти недель доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он не был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания 0'прожитом, знакомые лица, фразы.

"Да - был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?"

"Что вы озорничаете!"

"Баба богу - второй сорт".

Все эти словечки торчали пред глазами, как бы написанные в воздухе, торчали неподвижно, было в них что-то мертвое, и, раздражая, они не будили никаких дум, а только усиливали недомогание.

Иногда, внезапно, это окисление исчезало, Клим Самгин воображал себя почти здоровым, ехал на дачу, а дорогой или там снова погружался в состояние общей расслабленности. Не хотелось смотреть на людей, было неприятно слышать их голоса, он заранее знал, что скажет мать, Варавка, нерешительный доктор и вот этот желтолицый, фланелевый человек, сосед по месту в вагоне, и грязный смазчик с длинным молотком в руке. Люди раздражали уже только тем, что они существуют, двигаются, смотрят, говорят. Каждый из них насиловал воображение, заставляя думать: зачем нужен он? Возникали нелепые вопросы: зачем этот, скуластый, бреет бороду, а тот ходит с тростью, когда у него сильные, стройные ноги? Женщина ярко накрасила губы, подрисовала глаза, ее нос от этого кажется бескровным, серым и не по лицу уродливо маленьким. Никто не хочет сказать ей, что она испортила лицо свое, и Клим тоже не хотел этого. Он зорко и с жадностью подмечал в людях некрасивое, смешное и все, что, отталкивая его от них, позволяло думать о каждом с пренебрежением и тихой злостью. Но в то же время он смутно чувствовал, что эти его навязчивые мудрствования болезненны, нелепы и бессильны, и чувствовал, что однообразие их все более утомляет его.