Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

- Его, Родзянку, голым надо видеть, когда он купается, удовлетворенно и как будто даже с гордостью сказал егерь. - Или, например, когда кушает, - тут он сам себе царь и бог.

"Неизбежная примесь глупости и пошлости", - определил Самгин спокойно и даже с чувством удовлетворения.

Человек в перчатках разорвал правую, резким движением вынул платок, вытер мокрое лицо и, пробираясь к дверям во дворец, полез на людей, как слепой. Он толкнул

Самгина плечом, но не извинился, лицо у него костистое, в темной бородке, он глубоко закусил нижнюю губу, а верхняя вздернулась, обнажив неровные, крупные зубы.

Свирепо рыча, гудя, стреляя, въезжали в гущу толпы грузовики, привозя генералов и штатских людей, бережливо выгружали их перед лестницей, и каждый такой груз как будто понижал настроение толпы, шум становился тише, лица людей задумчивее или сердитей, усмешливее, угрюмей. Самгин ловил негромкие слова:

- Чего же с ними делать будут?

- Нас не спросят.

- Спрячут до легких дней...

- Конечно. Потом - выпустят...

- Тогда они за беспокойство... возместят!

- В монастыри бы их, на сухой хлеб.

- Придумал.

- Выслать куда-нибудь...

- А то - отвезти в Ладожско озеро да и потопить, - сказал, окая, человек в изношенной финской шапке, в потертой черной кожаной куртке, шапка надвинута на брови, под нею вздулись синеватые щеки, истыканные седой щетиной; преодолевая одышку, человек повторял:

- Монастыри... У нас - третьего дня бабы собрались в Александро-Невску лавру хлеба просить для ребятишек, ребятишки совсем с голода дохнут, терпения не хватает глядеть на них. Ну, так вот пошли. Там какой-то монах, начальник, даже обиделся, сукин сын:

"У нас, говорит, не лавочка, мы хлебом не торгуем". - "Ну, дайте даром, бога ради. Хоть мешок ржаной муки..." - "Что вы, говорит, женщины, мы, говорит, сами живем милостыней мирской". Вот - сволочь! А у них склады! Понимаете? Склады. Сахар, мука, греча, картошка, масло подсолнечно и конопляно, рыба сушена - воза!.. Богу служат, а?

Его поддержали угрюмые голоса:

- Да-а, все богу служат, а человеку - никто!

- Ну, человеку-то мы служим, работаем...

- Путилов - человек все-таки.

- Парвиайнен...

- Много их...

- Народу - никто не служит, вот что! - громко сказала высокая, тощая женщина в мужском пальто. - Никто, кроме есеровской партии.

- А - большевики?

- Они сами - рабочие, большевики-то.

- Много ли их?

- Мальчишки, мелочь...

- Мелкое-то бывает крепко: перец, порох...

- Глядите - еще арестованных везут.

Когда арестованные, генерал и двое штатских, поднялись на ступени крыльца и следом за ними волною хлынули во дворец люди, - озябший Самгин отдал себя во власть толпы, тотчас же был втиснут в двери дворца, отброшен в сторону и ударил коленом в спину солдата, - солдат, сидя на полу, держал между ног пулемет и ковырял его каким-то инструментом.

- Простите, - сказал Самгин.

- Ничего, ничего-действуй! - откликнулся солдат, не оглядываясь. Тесновато, брат, - бормотал он, скрежеща по железу сталью. - Ничего, последние деньки теснимся...

Пол вокруг солдата был завален пулеметами, лентами к ним, коробками лент, ранцами, винтовками, связками амуниции, мешками, в которых спрятано что-то похожее на булыжники или арбузы. Среди этого хаоса вещей и на нем спали, скорчившись, солдаты, человек десять.

- Викентьев! - бормотал солдат, не переставая ковырять пулемет и толкая ногою в плечо спящего, - проснись, дьявол! Эй, где ключик?

Подошел рабочий в рыжем жилете поверх черной суконной рубахи, угловатый, с провалившимися глазами на закопченном лице, закашлялся, посмотрел, куда плюнуть, не найдя места, проглотил мокроту и сказал хрипло, негромко:

- Савёл, дай, брат, буханочку! Депутатам...

- Нет, не имею права, - сказал солдат, не взглянув на него.

- Чудак, депутатам фабрик, рабочим...

- Не имею...

Но тут реставратор пулемета что-то нашел и обрадовался:

- Ага, собачка? Так-так-так...

Он встал на колени, поднял круглое, веселое сероглазое лицо, украшенное редко рассеянным по щекам золотистым волосом, и - разрешил:

- Бери одну.

- А-две?

- А - вот?..

Он поднял длинную руку, на конце ее - большой, черный, масляный кулак. Рабочий развязал мешок, вынул буханку хлеба, сунул ее под мышку и сказал:

- Спрятать бы, завидовать будут.

- А требуешь - две! Держи газету, заверни... Клим Иванович Самгин поставил себя в непрерывный поток людей, втекавший в двери, и быстро поплыл вместе с ним внутрь дворца, в гулкий шум сотен голосов, двигался и ловил глазами наиболее приметные фигуры, лица, наиболее интересные слова. Он попал в какой-то бесконечный коридор, который, должно быть, разрезал весь корпус Думы. Здесь было свободней, и чем дальше, тем все более свободно, по обе стороны коридора непрерывно хлопали двери, как бы выкусывая людей, одного за другим. Было как-то странно, что этот коридор оканчивался изящно обставленным рестораном, в нем собралось десятка три угрюмых, унылых, сердитых и среди них один веселый - Стратонов, в каком-то очень домашнем, помятом костюме, в мягких сапогах.