Карташев энергично замотал головой.
– Нет, нет, Онуфриев. Это только так кажется: просто я не умею обращаться с деньгами. Когда у меня в кармане деньги есть, мне кажется, что они и всегда будут.
– И потому их и нет у вас. Ну, да известно, ваше дело барское, и маменька оставит, и сами станете зарабатывать…
– От матери я ничего не получу: все пойдет сестрам…
– Ну, это уж ваша вполне воля, а я к тому, что я-то жил не по-барски и всю жизнь копейками собирал. И все думал: как жить, как жить. Была жена у меня, мать вот Лизы, теперь только Лиза одна на весь свет божий. Для нее живу, для нее и работаю. Кто враг своему детищу, хотел бы я, чтобы хоть по мужу, если не по отцу, вышла бы она из хамского сословия, – хотел бы, а как бог велит, как люди побрезгают, нет ли?
Карташев оживленно и горячо начал доказывать, что времена теперь уже другие, что никакой давно уже разницы нет между сословиями, что его Лиза такое прелестное дитя, что он лично не сомневается в том, что она достойна высшего счастья на земле.
– Ваша бы воля, – перебил его Онуфриев, усмехнувшись. – Все в руках божиих: только одно, что Лиза моя тоже не с совсем пустыми руками в люди пойдет. Вот я и хотел об этом с вами посоветоваться. Я так вам, как на духу, откроюсь: скопил я тридцать семь тысяч, вот вы мне и посоветуйте теперь – в каких бумагах мне их лучше держать? – Онуфриев уставился в Карташева совсем близко своими рачьими глазами. Карташеву казалось, что он, как в лупу, смотрит в красную расширенную кожу его лица, где каждая пора рельефно обрисовывалась впадиной и где так много было каких-то белых пупырышков.
«Как в швейцарском сыре», – подумал Карташев, и ему показалось, что от лица Онуфриева и пахнет, как от швейцарского сыра. Он быстро подавил в себе неприятное ощущение и ласково-смущенно ответил:
– Видите, Онуфриев, я совершенно ничего не понимаю в бумагах.
– А как же… Ведь у маменьки вашей, наверно же, деньги в бумагах?
Карташев отлично знал, что у матери его никаких бумаг нет, что и дом и деревня заложены, но ответил:
– Конечно, вероятно, в бумагах, но она мне об этом никогда ничего не говорила. Дом есть, деревня есть… Если хотите, я напишу матери и спрошу…
– Ах, пожалуйста…
После этого Карташев стал прощаться, обещал заходить, несколько раз Онуфриев напоминал ему.
– Непременно, непременно, – отвечал озабоченно Карташев.
Как-то Онуфриев спросил:
– А что, от маменьки нет еще ответа?
– Вероятно, скоро будет.
– Вот с этим ответом, может, зашли бы… Обрадовали бы старика, и дочка все про вас спрашивает…
– Ваша дочка такая милая…
– Простая девушка.
– Слушай, Володька, – говорил Карташев, идя с Шуманом после этого разговора из института, – помоги, ради бога, может быть, ты знаешь, какие бумаги считаются самыми доходными?
– Тебе на что? Покупать хочешь?
Карташев рассказал ему, в чем дело.
– Тридцать семь тысяч?! Однако твоих сколько там?
– Что моих? Я каждую осень дарю ему сто рублей.
– Хорошенький процент за триста и за неполный год. Очевидно, таких дураков не ты один.
– Наверно, один. Он сам говорил, что за тридцать лет другого такого он не знал.
– Откуда же у него деньги?
Картагаев пожал плечами.
– Кого-нибудь убил, обокрал? – спросил Шуман, – впрочем, я отчасти догадываюсь, я кое-что слыхал, он дает свои деньги инженерам-подрядчикам и участвует в прибылях.
– Ну, а насчет бумаг?
– Все это глупости: он лучше тебя знает толк в бумагах. Он просто хочет женить свою дочку на тебе и таким путем показывает тебе свое состояние.
– Его дочь очень симпатичная…
– И ты, конечно, уже не прочь жениться?
– Я не женюсь, потому что решил никогда не жениться…
– И самое лучшее, что ты мог бы сделать и чего, конечно, не сделаешь. Десять раз женишься…
– И по закону можно только три всего…
– Ну, закон… – махнул рукой Шуман.
– Все-таки что ж мне ему сказать насчет бумаг?
– Насчет бумаг? Много хороших есть бумаг: Брянские. Ты вот что ему посоветуй – Харьковского строительного общества. Это новое дело и обещает очень много.
– Отлично!
На другой день Карташев так и сообщил Онуфриеву. Тем и кончился разговор у них о деньгах, и так больше и не был Карташев в гостях у Онуфриева, если не считать его визит тогда только за деньгами для троек.
Все это быстро вспомнилось теперь Карташеву, когда он шел по улице в свою кухмистерскую.
Время было еще раннее, и в кухмистерской, кроме одного молодого студента, никого не было. Студент усердно читал какую-то книгу и ел, или, вернее, пожирал ломти серого ароматного хлеба в ожидании, пока подадут обед.
Читать дальше