Василий Гроссман: Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

Великая Отечественная война стала для Василия Гроссмана, как для многих наших людей, особым временем, ни с чем не сравнимой школой постижения народной жизни. Четыре года войны, как говорили в армии, от звонка до звонка, он был фронтовым корреспондентом "Красной звезды". В статье "Памяти павших", опубликованной "Литературной газетой" к пятилетию начала войны, 22 июня 1946 года, Гроссман вспоминал: "Мне пришлось видеть развалины Сталинграда, разбитый зловещей силой немецкой артиллерии первенец пятилетки - Сталинградский тракторный завод. Я видел развалины и пепел Гомеля, Чернигова, Минска и Воронежа, взорванные копры донецких шахт, подорванные домны, разрушенный Крещатик, черный дым над Одессой, обращенную в прах Варшаву и развалины харьковских улиц. Я видел горящий Орел и разрушения Курска, видел взорванные памятники, музеи и заповедные здания, видел разоренную Ясную Поляну и испепеленную Вязьму". Здесь названо еще далеко не все - Гроссман видел и форсирование Днепра, и только что освобожденный нацистский лагерь уничтожения - Треблинку, и агонию Берлина. И всюду - огонь, дым, пепел...

Три небольшие выписки из фронтовых записных книжек Гроссмана.

"Горящий Гомель. Выбежал человек и кричит: "Пожар!" Все сидят на мостовой и молча смотрят, он оглянулся и тоже сел - горел весь город.

Огромное здание склада сгорело - на стене сохранилась надпись: "огнеопасно". Гомель горит и когда рушатся дома, странно, точно лес вырастает сквозь рушащиеся стены и крыши - розовые от жара трубы. Их много, тонких, высоких - лес".

Это сорок первый год.

А это запись, сделанная сразу же после сокрушительной немецкой бомбежки Сталинграда:

"Сталинград сгорел. Писать пришлось бы слишком много. Сталинград сгорел. Сгорел Сталинград".

Чуть позднее, преодолев шок первого впечатления, он запишет и некоторые подробности этого ужасного дня:

"Мертво. Люди в подвалах. Все сожжено. Горячие стены домов, словно тела умерших в страшную жару и неуспевших остыть... Среди тысяч громадин из камня, сгоревших и полуразрушенных, чудесно стоит деревянный павильон, киоск, где продавалась газированная вода. Словно Помпея, застигнутая гибелью в день полной жизни".

Так уж случилось, что Гроссман стал очевидцем всей сталинградской эпопеи. Хотя очевидец в данном случае не очень подходящее слово, многое писатель и на себе испытал, например, что такое переправа через Волгу (этот опасный путь ему пришлось проделать не один раз - ведь передать материал в газету да и писать можно было только на левом берегу):

"Жуткая переправа. Страх. Паром полон машин, подвод, сотни прижатых друг к другу людей, и паром застрял, в высоте Ю-88, пустил бомбу. Огромный столб воды, прямой, голубовато-белый. Чувство страха. На переправе ни одного пулемета, ни одной зениточки. Тихая светлая Волга кажется жуткой, как эшафот".

Судя по записным книжкам, Гроссман не раз бывал во многих вошедших в историю местах Сталинградской битвы - на Мамаевом кургане и на Тракторном, на "Баррикадах" и СталГРЭСе, на знаменитом командном пункте Чуйкова, в дивизиях Родимцева, Батюка, Гуртьева, встречался и подолгу разговаривал - и не после, когда все было кончено, а тогда же, в разгар боев, - со многими участниками сражения - и прославившимися военачальниками, и оставшимися безвестными офицерами и солдатами, а нередко видел их в деле.

"Дух армии - великая и неуловимая сила. Она реальность" - эта запись сделана Гроссманом в первую военную зиму. В Сталинграде это наблюдение, многократно подтвержденное всем, что там происходило, было осмысленно им как некий "закон" войны, таящий "разгадку победы и поражения, силы и бессилия армий". Одним из проявлений этого открывшегося писателю "закона" было "чудо", происшедшее в Сталинграде, оно стало возможным, потому что бой шел за "присущую людям меру морали, убежденности в человеческом праве на трудовое и национальное равенство" - так это сформулировано в романе "За правое дело". А в романе "Жизнь и судьба" автор воспринимает историческую драму, разыгравшуюся в Сталинграде, как действие универсальных, всеобъемлющих категорий человеческого бытия. "Закон" войны оказывается лишь частным случаем общего "закона" человеческого существования: жизнь человека немыслима без свободы.

И о чем бы ни писал Гроссман после войны - о маленькой девочке, которая, попав в больницу, впервые сталкивается с неприглядной реальностью трудной, несправедливо устроенной жизни простых людей ("В большом кольце"), о судьбе женщины, полжизни проведшей в лагерях ("Жилица"), о дружбе и сердечности, испытываемыми жестокими обстоятельствами нашего века ("Фосфор"), о Сикстинской мадонне как о самом высоком символе человечности ("Сикстинская мадонна") - он судит действительность, человеческие отношения и натуры, руководствуясь этим общим "законом", глубинную суть которого до конца постиг в годы военных испытаний, народной беды и подвига...