Борис Губер - Сыновья (Начало повести)

От трамвайной остановки до больницы нужно было итти пешком минут пять. По дороге братья разговорились, как будто дружелюбно. Петя, на ходу чиркая гаснувшими спичками, пытаясь зажечь папиросу и оттого поминутно обрывая свои слова, рассказывал, как вез он сюда в больницу отца, как тот не мог уже и десяти шагов пройти самостоятельно. Он ничего не говорил о том, что отец в Москве еще больше ослабел, но и он и Андрей понимали встающее между слов. И по мере того, как говорили они, приближаясь к больнице, Андрею снова близким и волнующим становилось состояние отца.

- Скверно все-таки в общем, - сказал он, скоса ловя взгляд брата.

Тот ничего не ответил, но во взоре его и в том, как он дернул плечами, можно было прочесть: "Да, скверно". И проходя по обширному больничному двору, братья все больше и больше настраивались на какой-то безнадежный лад.

Корпус, в котором лежал отец, помещался в дальнем углу двора, в стороне от новых однообразно бурых кирпичных корпусов, улицей тянувшихся от ворот. Братья шли извилистой дорожкой; по сторонам ее было темнозелено от травы и теней, падающих от старых, ветвистых лип, которые превращали эту часть усадьбы в сад. Прошли они мимо деревянной постройки - ее ремонтировали, и крыша держалась на подпорках, в то время как две стены были разобраны вовсе. Плотники, бородатые и безбородые, одинаково деревенские, немосковские на вид, возились над грудами леса, наперебой звенели и тяпали топорами; другие, давя сапогами хрусткую щепу, подтаскивали длинное, необтесанное бревно и дружно, разом вскрикивали-выдыхали: "Ещо-о а-аз!.. Ещо-о ва-а!.." Наконец открылось из-за деревьев и кустов нужное здание - двухэтажное, обшитое тесом и окрашенное в оливковую краску, вылинявшую и местами совсем серую.

- Здесь, - сказал Петя.

На крыльце и в сенях сидели люди в халатах поверх белья. Уже в сенях стоял неопределенный больничный запах, который обычно принимается за запах карболки. Дальше, в обширной прихожей, этот запах был еще резче. Санитар, с усатым лицом фельдфебеля, сидевший у пустых вешалок, тупо взглянул на братьев сонными, какими-то вареными глазами.

- Халаты нужно одевать? - спросил его Петя тоном человека, знающего местные порядки.

Санитар, не меняя позы, вяло шевельнул рукою:

- А ну их. Ступайте так.

В коридоре было темновато, мрачно и не очень чисто; в палатах, двери которых были раскрыты настежь, тоже.

- Которая же? - шопотом спросил Андрей, впадая в Петин тон и как бы признавая в нем своего проводника.

- А вот последняя, подле ней кровать стоит, - ответил Петя.

С кровати, выставленно 1000 й почему-то в коридор, на братьев глянуло неимоверно худое, замученное и злобное лицо, с редкими, сквозящими, как у мертвеца, волосами. Андрей хотел было спросить, почему эта койка не в палате, но тут сильный трупный запах окутал его, и стало понятно, что именно из-за этого ужасного запаха еще живой человек отброшен от остальных, как труп... Да и не успел бы Андрей спросить: братья уже входили в палату - и навстречу им быстрыми мелкими шагами торопился отец. Походка его была необычна и со стороны могла бы показаться даже смешной, особенно благодаря серьезному, сосредоточенному выражению седого лица: тело было сильно наклонено вперед, как будто бы для падения, его поддерживали только быстрые шаги и, казалось, что если отец захочет остановиться, то уже обязательно свалится на пол.

Однако отец остановился и не упал. Наоборот - он крепко держался на распухших ногах, одной рукой поддерживая на груди разъезжающийся тесный халат, а другую протягивал вперед и говорил:

- Слава тебе господи, пришли!.. А я думал, что опоздаете.

Братья поздоровались и остановились в нерешительности, не зная, что же делать дальше. Отец полуобнял Петю за плечо (Андрей отметил, что не его) и, ласково похлопывая по спине, повел к своей кровати. На столике, рядом с нею, аккуратно разложены были его вещи - облезшая щетка для волос, кисет, старая записная книжка в порыжевшем кожаном переплете и плоская зажигалка со следами былой никелировки, выглядевшая сейчас какой-то допотопной.

- Ну, садитесь, ребятки, - сказал отец, тяжело опускаясь на кровать и задыхаясь, - глядите, как я устроился.

Он был возбужден - переменой обстановки, началом правильного лечения, надеждой на выздоровление и сегодняшним ожиданием сыновей. Возбуждение прибавило ему сил, он казался много здоровей, бодрей, чем в последние дни. И братьям, настроившимся было безнадежно, стало совестно, что они думали о нем хуже, чем оказалось на самом деле. Им, вместе с некоторым разочарованием (словно отец обязан был выглядеть умирающим), стало казаться, что отец вполне может поправиться. "Что ж - только бы сам он не терял надежды", - подумал Андрей, глядя на иссеченное морщинами лицо, на аккуратную белую бородку и на мясистые, тяжелые уши, какие бывают только у стариков.