Владимир Хлумов: Старая дева Мария

- Добрый день, - она поздоровалась с холодком, - это вас Мария Ардальоновна беспокоит.

- Маша?! - на том конце провода не собирались скрывать своего восторга. - Ты - мне... звонишь?!

- Да, я по делу, - так иссушающе проскрипела, что даже самой стало противно. - Она вкратце изложила суть своего дела и от этого почувствовала себя в совершненно идиотском положении.

- Старая дева? Маша, да как бы я посмел, - с каким-то отвратительным, как ей показалось, театральным притворством принялся расшаркиваться змей-искуситель. - Как ты говоришь: Послание номер один старой деве Марие за девять месяцев до рождества? Ну и ну. Чьего рождества? На дворе-то осень. Кстати, почему без меня ты вошла в золотую от солнца аллею?

Нужно было прекращать эту притворную игру в зародыше, и она не стала прятать подальше свой последний, самый веский аргумент:

- Вы в прошлом году были в Нью-Йорке?

- Был, ну и что?

- Вы же мне рассказывали про картину, где Дева Мария шлепает Христа?

- Почему?

- По чему шлепает? По попе, конечно.

- Нет, почему опять на "вы"? - на том конце провода явно недооценивали всей важности момента, впрочем, как и на этом.

- Не отвлекайтесь и отвечайте на мои вопросы.

- Да, рассказывал, ну и что?

- Ну вот, сейчас эта картина висит на моем трильяже!

- Поздравляю с удачным приобретением.

- Ну, не картина, а марка почтовая, с той картиной, и марка эта была на конверте.

- Странно.

- Ладно, хватит притворяться, в следующий раз придумайте что-нибудь поостроумнее, - она уже собралась положить трубку.

- Постой, зачем приклеивать марку на конверт, если конверт не посылается почтой?

- Ах, вы еще хотите, чтобы я вместе с вами поучаствовала в разбирательстве содеянной вами гадости. Увольте.

Она быстро положила трубку, и снова что-то ее заставило прислушаться к себе, и она решила, что это связано с ее первым к нему звонком, с первой в ее жизни потерей невинности, пусть даже в таком смешном, простом деле, как звонок по телефону ему. Да, последние десять лет он, змей-искуситель, был ее любимым человеком, но и был главным препятствием всему ее жизненному успеху. Она любила его, желала, но никак не могла взять, ей не на что было рассчитывать - он был женат и, кажется, вполне удачно, во всяком случае, он не из тех людей, которые разводятся, не потому, что так привязаны, а просто потому, что слишком умны и не видят в этом никакого смысла. Встречаться украдкой, гулять, обниматься, просто проводить время - пожалуйста, но жениться - боже упаси, совершать ошибку второй раз. Она же, наоборот, была вся создана для семьи, ибо никогда ее не имела и с детства видела, что значит отсутствие, пусть даже неудачной, несчастливой семейной жизни.

Маша уперлась взглядом в телефон, думая над происшедшим, а подсознательно ожидая, что сейчас он перезвонит ей, но она не поднимет трубку, а больше, кроме нее, некому, потому что мать матери уже давно ничего не слышит. Он давно ей не звонил: может, месяц, а может быть, и два. Да что уж там - тридцать три дня, если быть абсолютно искренней с собою. Она чертовски скучала без него, а он не звонил, и вот вдруг выкинул такое коленце. Опять вспомнил, поманил пальчиком, намекнул, мол, жду в объятья, приди снова ко мне, и она снова готова всему поверить.

И через некоторый мучительно тягучий временной промежуток он- таки затянул трескучую песню соскучившегося любовника, и она недвижимо слушала ее так долго, как долго ему хватило воздуха, и только слегка побледнели ее пальцы, сцепленные для надежности вместе.

* * *

Кончилось, наконец-то, странное утро, и кончился весь тот день, и следующий, и наступили еще более странные времена. В начале вся странность была связана с тем, что она не переставая, как много лет назад, стала думать о Верзяеве, т.е. о том самом змее-искусителе, как она его нежно называла про себя, да и не только про себя. Ей снова стало одиноко, и с одиночеством можно было бороться только одним способом - уйти с головой в дела, т.е. стать, так называемой, деловой женщиной, или забыться в страшном разгуле, под коим она разумела непрерывное хождение по гостям и прием же оных у себя дома. Но, как назло, в работах наступило затишье, философских тоже, ибо ее научный руководитель, доцент Иосиф Яковлевич Бродский, дальний родственник, как он теперь выражался, а скорее всего, однофамилец нобелевского лауреата, вдруг внезапно исчез на какую-то конференцию, посвященную переориентации преподавателей материалистической диалектики в свете наступления эпохи полной демократии. Кстати, доцент был весьма неравнодушен к аспирантке-заочнице и, в свои шестьдесят три года, был готов к решительным баталиям на сердечной почве, и даже приглашал Марию именно на эту самую конференцию. Она отказалась от поездки в Питер, как выразился Иосиф Яковлевич, а теперь жалела, потому что Верзяев больше не звонил, и в гости никто не приглашал, потому что наступило затишье в именинах и днях рождениях, и, опять же, ее каждый день настигало какое-то неприятное и, по-прежнему, неопределенное, тревожащее состояние. И она опять и опять возвращалась мысленно к Верзяеву, вспоминая старое и придумывая нечто из несбывшегося. Но и это не помогало, а только тревожило. И пришлось спасаться в церкви.