Нора Икстена: Праздник жизни

Когда чуть позже они мирно пили кофе на широкой скамье под грецким орехом, Елена внимательно присмотрелась к Адальберту. В его темных волосах действительно не было ни одной седой прядки, которым в таком возрасте просто полагалось быть. Его лицо так и светилось приветливостью, в уголках глаз лучились морщинки - может быть, от частого мигания, а может - от смеха. Елене снова стало неловко - теперь уже оттого, что такое светлое лицо она наделила мрачными чертами самозванца. Адальберт рассказал, что Элеонора была у него только раз, призналась, что прожила жизнь неверующей, не помнит, чтобы ее крестили или причащали.

- "Исповедь - откровение труса" - так она мне сказала в тот раз, - дуя на горячий кофе, вспоминал Адальберт. - Она наговорила много нечестивых и святотатсвенных слов, а в конце попросила, чтобы, когда настанет ее час, я проводил ее в последний путь. Попросила она об этом робко и смиренно, так что я не мог не внять ее словам. Я и сейчас помню, как Элеонора вытащила из кармана клочок старой газеты, на котором было что-то написано корявым почерком, и торжественно прочитала написанное: "Похвален обычай верующих, провожая усопшего из дома, вместе молиться и петь псалмы". "И мне бы этого хотелось, - сказала она мне, - только, похоже, не все они будут верующими".

Елена видела, как Адальберт, вспомнив просьбу Элеоноры, улыбнулся. Может быть, в его памяти всплыло выражение ее лица, которое наверняка напоминало то, с каким Элеонора после чтения стихов задавала Елене ставящие в тупик своей наивностью вопросы. Слегка вздернутые брови и чуть опущенные уголки рта. Если бы кто-то в этот момент гладко причесал ее и ловко соорудил из волос узел на затылке, она походила бы на крестьянку откуда-нибудь с юга, с удивленным видом позирующую художнику.

Все так же улыбаясь, Адальберт вынул из кармана пиджака тщательно сложенный листок и протянул его Елене.

- Здесь те, кто по желанию Элеоноры должен присутствовать при ее отпевании. Очень странные имена, милая Елена. Должен признаться, мне трудно было их разыскать. О том, где они живут, Элеонора имела весьма смутное представление, сведения ее изрядно устарели. За эти долгие годы все так часто менялось и случилось больше, чем, возможно, иной раз нам кажется, но, видит Бог, я старался. Я увлеченно предавался поискам, и они доставили мне истинное наслаждение в моей однообразной жизни священнослужителя, когда перед глазами в привычном порядке меняются только новобрачные, окрещенные да усопшие, - рассказывал Адальберт, и его голос звучал, как голос человека, удовлетворенного тем, что он совершил доброе, богоугодное дело от всего сердца.

Елена развернула протянутый Адальбертом листок и принялась внимательно читать:

Ионатан Симанис

Бита-Бита

София Асара

Кирил Пелнс

Конрад Кейзарс

Эмма Вирго

Уга Тодхаузен.

У Елены зарябило в глазах. Что за имена, что за люди? Понаблюдав за смущенной Еленой, Адальберт подбадривающе произнес:

- Это не призраки минувших времен, дорогая Елена. Это живые люди, и если они последуют моему приглашению, то вскоре все окажутся здесь. И у гроба, я надеюсь, каждый из них прочтет по одному псалму. - Адальберт с удовольствием отпил глоток кофе. - Что бы каждый под этим ни понимал, продолжил он благодушно. - А вечером Элеонору уже укроет земля. И тогда станет легче. Так все говорят.

Обыденный и спокойный тон Адальберта раздражал Елену.

- И вам все это не кажется странным? - чуть ли не сердито обратилась она к вежливому священнослужителю. Словно Адальберт нарочно ее дразнил. Она лежит там в незабудках, вы любезны едва ли не сверх меры, явятся семеро совершенно мне не знакомых людей, которые, скорее всего, не знают и друг друга, а имена их, вместе взятые, извините меня, напоминают компанию призраков... Какие еще псалмы? - Голос Елены становился все раздраженнее. Никто ни из моих близких, ни из дальних знакомых сегодня уже не отпевает усопших! Зачем надо было выдумывать такие странные похороны? Мне неприятно, нет, мне страшно, нет, мне противно. Что за бредовые выдумки? - Елена говорила уже громко и резко жестикулировала. - Я, уважаемый Адальберт, весь минувший вечер читала эти псалмы и песнопения. И они нагнали на меня тоску, я уснула и видела невероятный сон. Эти ясные, простые молитвы сковали меня холодом. Но простота эта, брат Адальберт, обманчива, ибо все имеет только одно объяснение - Бог. Однако никто не может объяснить, что такое Бог. Так что говорить, что Бог создал мир, значит, не сказать ничего. А люди только треплют Бога, у него скоро штаны на заду протрутся, и они снова начнут ставить заплатку на заплатке, и снова будут трепать и чинить, чинить и трепать. И устраивать религиозные спектакли вместо того, чтобы любить всем сердцем. А я впервые, любезный Адальберт, открыла свое сходство с Элеонорой, которая, между прочим, моя мать, когда к ее носу, носу умершей, приставила зеркало. И теперь я вынуждена буду слушать, как семеро вопленников будут читать псалмы у ее гроба. Может быть, они и петь будут, Адальберт, а? Елена то плакала, то смеялась. Она схватила Книгу псалмов со скамьи и, раскрыв ее наугад, запела нарочито торжественным голосом на собственную мелодию: