Не замеченный ею, я подошел к ней сзади.
— Вы гуляете, Марья Дмитриевна? — спросил я ее дрожащим голосом.
Она испугалась и немного вскрикнула.
— Ах, это вы!
— Точно я, я, Марья Дмитриевна… вы, вы так легко одеты; теперь вечера не летние: можно простудиться.
— Ничего-с, и простужусь, так жалеть будет некому!
— Как можно! И перед богом грешно не беречь своего здоровья.
Она ничего не отвечала, и я молчал.
— Ваш раздел теперь совсем кончен, Марья Дмитриевна?
— Да, совсем-с.
— А что, вы отсюда скоро уедете?
— Предполагаю очень скоро. У меня кровь так и застыла.
— А куда вы изволите поехать, Марья Дмитриевна?
— В свою прежнюю деревню Маматовку, верст за двести отсюда. Мне давно пора бы восвояси. Ах, боже мой! и хлеб-то нынешний год без меня убрали!
— Прощайте, Марья Дмитриевна! может быть, мы с вами более не увидимся. И я также скоро отправляюсь к должности, в Петербург.
Я шел по левую ее сторону и, произнеся это, едва осмелился искоса взглянуть на нее. Мне показалось, что на ее глазе дрожала слеза.
— Вы, верно, соскучили здесь! очень натурально: кто пристрастился к светским удовольствиям…
— Нет, не говорите этого, Марья Дмитриевна, — непреодолимое влечение приковывает меня к здешним местам.
— Почему же вы, позвольте спросить, не останетесь здесь?
— Я человек служащий, чиновник, а скоро конец моему отпуску; служба не шутит-с.
— Вы, благодаря бога, обеспечены. Почему же вам не выйти в отставку: вы свой долг сделали — послужили. Останьтесь навсегда с нами… Здесь, я вам скажу, не то, чтобы в глуши: дворянство отличное, образованное.
— Оно точно так, да я человек совершенно одинокий. Матушка моя скончалась, я без нее совсем осиротел, и хозяйством заняться некому.
Я чувствовал, что голос изменял мне, я оробел, а она не вымолвила ни слова, ни слова…
Мы шли таким образом несколько минут молча и подошли к самому берегу пруда.
Отсюда следовало повернуть назад, ибо дорожек ни вправо, ни влево не было.
— Марья Дмитриевна, — начал я, когда мы повернули; сердце у меня так билось, что пересказать невозможно, — Марья Дмитриевна, я давно, Марья Дмитриевна, желал поговорить с вами… я… с первой минуты, как увидел вас, почувствовал такое, что если бы пересказать… — да вдруг и бахнул: — от вас, Марья Дмитриевна, зависит мое счастие.
И чуть не умер от страха; у меня совсем потемнело в глазах, а после того меня так в пот и бросило. Будто сквозь сон услышал я эти восклицания:
— Ах, ах! Боже мой! что это вы говорите… ах!
Я открыл глаза и взглянул на нее. В лице ее не было ни кровинки. К счастию, что тут случилась скамейка: она не села, а в совершенном изнеможении опустилась на нее. Я испугался, бросился к ней и спросил:
— Не дурно ли вам?
— Ничего, ничего… ах, обдумали ли вы то, что сказали?
— Обдумал, ей-богу, обдумал, Марья Дмитриевна!
Она заплакала. Я не смел переводить дыхание. Вдруг она встала, посмотрела на меня с чувством и произнесла:
— На все есть предопределение, теперь я это ясно вижу. И я только что взглянула на вас, почувствовала необыкновенное биение сердца. Видно, так богу угодно!
После сих слов у меня все предметы перед глазами стали яснее.
— Позвольте же поцеловать вашу ручку. — Я взял ее руку и поцеловал; она поцеловала меня в щеку.
— Но сегодня еще не объявляйте этого. А вы будете любить моего Мишунчика? вы замените ему отца?
— Не сомневайтесь, ради бога, Марья Дмитриевна, успокойте меня на этот счет; я буду любить его больше родного сына.
Она еще раз и еще с большим чувством посмотрела на меня и сказала:
— Благодарю вас; сердце матери бессильно вам выразить всего: вы так меня утешили, что я не могу прийти в себя, — примите мою благодарность.
Влюбленное состояние скрыть невозможно, и потому, вероятно, многие из родственников Марьи Дмитриевны и из посторонних, находившихся в Плющихе, замечали наши взаимные друг к другу склонности. Тут нет ничего мудреного; однако, когда через два дня после объяснения нашего с нею было объявлено, что я жених, а она невеста, то это поразило многих, как нечаянность.
— Вишь плут какой, — говорил Илья Петрович, — и от меня, своего старого товарища и приятеля, скрывался! Поздравляю, братец! к нам в роденьку записываешься. Черт возьми, это недурно: деревни ваши с нею рядом, земля с землей, так вам и размежевываться теперь не нужно. Муж и жена — одна сатана.
Матвей Иванович, уезжая в Петербург и пожимая мне руку, говорил:
Читать дальше