Иван Панаев: Как добры люди!

— "Понимаешь ли ты меня? Я не сумасшедшій, клянусь тебѣ, я не сумасшедшій!"

Голова его скатилась къ колѣнямъ, онъ зарыдалъ безъ слезъ. Холодный потъ облилъ меня.

Рыданія его скоро смолкли, голова приподнялась, но такъ ослабѣла, что онъ долженъ былъ поддерживать ее рукою; слезы катились по мертвой кожѣ, обтягивавшей остовъ лица его.

Эти слезы облегчили его; онъ заговорилъ голосомъ болѣе твердымъ.

— "Я не сумасшедшій, но иногда — повѣришь ли? — желалъ бы думать, что сумасшедшій, что все видѣнное и слышанное мною не было въ самомъ дѣлѣ, а такъ представлялось мнѣ, только въ бреду безумія!.. Я имѣлъ мать, которая не научила меня уважать другихъ матерей; я имѣлъ друга, который оттолкнулъ меня отъ людей и заставилъ сомнѣваться въ каждомъ человѣкѣ; я любилъ дѣвушку, единственное существо, примирявшее меня съ жизнью, чистое, святое существо; но люди оторвали ее отъ меня, разлучили меня съ нею. Съ тѣхъ поръ страшное недовѣріе ко всѣмъ и ко всему овладѣло мною. Когда сижу одинъ, запершись въ своей комнатѣ, я безпрестанно озираюсь кругомъ: не притаился ли кто-нибудь, чтобы подсматривать за мною? когда начинаю говорить, я всегда оглядываюсь назадъ: не подслушиваетъ ли кто-нибудь меня? когда заговариваютъ со мною, мнѣ прежде всего приходитъ въ голову: не подосланный ли это, чтобы вывѣдать мои мысли? Послѣ мнѣ самому станетъ смѣшно, когда вспомню, что у меня нѣтъ ни матери, ни друга, никого. Я одинъ — совершенно одинъ! Родные — они меня не понимаютъ!.. Я долженъ быть теперь смѣшонъ, страненъ; но вѣдь они же — эти люди, которые смѣются надо мною — они сдѣлали меня такимъ смѣшнымъ и страннымъ! Я не всегда былъ таковъ! Впрочемъ у меня еще осталось кое-что отъ прежняго. Чувство симпатіи пробудилось во мнѣ, когда я увидѣлъ тебя — и это меня такъ обрадовало! Я давно, очень давно не говорилъ ни съ кѣмъ такъ отъ сердца, какъ говорю сію минуту съ тобою. Вѣдь я не обманулся въ тебѣ?.."

Онъ заглянулъ мнѣ въ лицо съ простодушностью ребепка и улыбнулся.

Я пожалъ ему руку. У меня проступали на глазахъ слезы.

— "Завтра ты ѣдешь отсюда! Завтра… А тамъ?.. Когда на возвратномъ пути ты будешь здѣсь, зайди на мою могилу порадоваться успокоенію человѣка, который такъ много страдалъ въ жизни, потому что имѣлъ глупость быть искреннымъ и довѣрчивымъ, потому что, въ минуту забвенія, открылъ людямъ тайну своего сердца. Любовь была для меня благодатью; просвѣтленный ею, я полнѣе уразумѣлъ дивное величіе творенія, я сталъ молиться — и заплакалъ; вообрази, заплакалъ — послѣ того я уже не умѣлъ такъ плакать… А люди смѣялись надо мною… Виноватъ ли, что я не могъ любить, какъ любятъ они, отъ нечего дѣлать, чтобы веселѣе провесть время, влюбиться сегодня въ одну, а черезъ мѣсяцъ позабыть ее для другой? Полюбя, я отдалъ ей полжизни — и безвозвратно; а они отнимали у меня ее такъ равнодушно, какъ игрушку изъ рукъ дитяти. "Поплачетъ, да и утѣшится!" — говорили они. Утѣшится! когда они отрывали отъ меня полжизни!.. Понимаютъ ли они, могутъ ли понять они, что значитъ любить? Они оскорбили это святое слово, придали ему пошлое, позорное значеніе, и еще стали требовать, чгобы всѣ понимали его — это слово — такъ, какъ понимаютъ они!.. Ее уже нѣтъ, бѣдной страдалицы; она любила не по-здѣшнему, и за это-то люди терзали ее. Изнемогая въ пыткѣ, она просила наконецъ у михъ пощады, милосердія; но они не тронулись ея муками! Она любила не по-здѣшнему; и Онъ — источникъ вѣчной любви — Онъ пріобщилъ ее къ Своимъ! Онъ милосердъ: до Него дошли ея стенанія!.. А я еще живъ — и, несчастный, еще хочу жизни!.. Это очень странно! Какъ ты объ этомъ думаешь?.. Хочу жить… Ну, на что же мнѣ жизнь?.."

И онъ прошепталъ едва внятно:

— "Для того — а ты и не понялъ? — для того, чтобы окончить мое созданіе!.. Тамъ я выставлю лучезарнаго ангела, сощедшаго на землю — окруженнаго толпою этихъ бродягъ, этихъ безумцевъ… Ангелъ въ кругу людей! — Понимаешь ли ты мою мысль? — И этотъ ангелъ"…

Онъ не произнесъ ничего болѣе, только сплился досказать еще что-то — и не могъ… Губы его шевелились, но звуковъ не было.

Голова его упала на ручку креселъ. Онъ былъ безъ чувствъ…

На другой день я выѣхалъ изъ ***. Онъ провожалъ меня; казался спокойнѣе обыкновеннаго; ничего не говорилъ о вечерѣ, проведенномъ мною у него наканунѣ; дружески простился со мною и, пожавъ мнѣ руку, сказалъ:

— "Я надѣюсь, что когда-нибудь и гдѣ-нибудь мы еще увидимся съ тобою".

Незадолго до моего отъѣзда, въ одной изъ *** скихъ гостиныхъ я съ жаромъ говорилъ о немъ. Я доказывалъ, что этотъ человѣкъ надѣленъ и проницательнымъ умомъ, и обширными свѣдѣніями, и глубоко-поэтическою душою, что онъ непремѣнно и скоро проявитъ себя въ какомъ-нибудь замѣчательномъ созданіи, о которомъ онъ уже и намекалъ мнѣ. Когда я кончилъ рѣчь, какой-то господинъ, съ важнымъ видомъ и съ приличною для случайнаго человѣка неподвижностью, изволилъ протяжно произнесть: